Книга Кругами рая - Николай Крыщук

– Я не молод, не свеж, не влюблен, – напевал он, сворачивая с дорожки на дорожку. И через минуту снова: – Я не молод, не свеж, не влюблен… – никак не мог съехать с мотивчика, что свидетельствовало о продолжающемся сне разума.

Поселок разрастался и напоминал уже окраины городка: кольцо автобусного маршрута, проходящего по Приморскому шоссе, домик с надписью «Шиномонтаж», магазинчики, около которых спали, свернувшись калачиком, собаки и разгуливали пыльные куры, ветеринарная клиника. Навстречу под присмотром мальчика с палкой прошло грозное стадо коров, оставляя после себя солнечные клубы. Из клубов появилось вдруг голое, стеклянное здание Дома культуры с февральским козырьком крыши и законсервированным сумраком внутри, в котором, должно быть, плавали рыбы.

Цивилизация все больше прорастала сквозь почти пасторальный пейзаж, и в Алексея возвращалась привычная тревога. Он проверил рукой прическу и, обреченный на легкую, городскую уже походку, пошел дальше.

Впереди послышалась кафе-закусочная музыка колеса обозрения.

«Интересно, с кем Марина прижила Ксюшу?» – подумал Алексей. Неужели Ксюша – плод пылкой, неизвестной ему любви? Но тогда она пылала где-то рядом, а он не заметил?

Не буду больше думать, решил Гриня. Зачем? Почему? В чем выгода? Фатальность или игра? К черту! Прожил без этого большую часть жизни, поздно начинать.

Однако в нем дремал способный, как потом выяснилось, детектив, о бездельном постояльстве которого он почти не подозревал. Но срок пришел, он открыл глаза, потом открыл глаза Грине.

Гриня не стал от этого счастливее. Драгоценному простодушию, которое подарила ему природа, был нанесен ущерб.

Машина пошла раскручиваться. Друзей, женщин, сослуживцев, родственников он стал подозревать в наличии умысла. Не без основания, разумеется. Но пользы не извлек, потому что привык играть в другую игру. Разоблачение чужих тайн не доставило ему положенной радости.

Воображение утратило полет. Святая доверчивость открыла уши для лукавого нашептывания. Из наветов и недомолвок складывалась картина потрясающей реалистической силы. Временами даже посещало вдохновение.

Так что же, он так и не узнает, любит ли она его по-настоящему, полно и навсегда? Нет, никогда. Но про себя-то он это знает? Про себя всякая правда в итоге лестна, а значит, неправда.

Однако детективы наши скорее всего никогда не останутся без работы, печально подумал Гриня. Привет, ребята!

Глава пятнадцатая

ГМ ПРОВОДИТ РАЗБОР ВЧЕРАШНИХ ПОЛЕТОВ, ПЫТАЯСЬ ПРЕДСТАВИТЬ ВСЕ В ДУХЕ ВОДЕВИЛЯ; ЭТОТ ЖАНР ЕМУ ПЛОХО ДАЕТСЯ. В КОНЦЕ КОНЦОВ ОН СПЕШИТ НА СВИДАНИЕ К МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЕ ПО ИМЕНИ ТАНЯ, С КОТОРОЙ ВЧЕРА ПОЗНАКОМИЛСЯ, НАДЕВ ПО ЭТОМУ СЛУЧАЮ НОВУЮ РУБАШКУ

Ветер подул в окно, смахнув со стола лист бумаги. Тот отказался планировать и косо упал на пол, как подстреленный. Старик, не надевая тапок, поднял лист и придавил его куском розового мрамора, привезенного из Саян.

Продолжая голыми ступнями договариваться с нежилым холодом паркета, он надел очки и заглянул в последнюю запись на листке. «Берковский (Тютчев): великий соблазн посредственных поступков», – было записано на нем его любимой гелевой ручкой.

С ручками у него были особые отношения. Да и не только с ручками. Ему нравились вещи комбинированные: зажигалка с компасом, кружка-термос с будильником, часы с термометром. Все они подпитывали его тайную мечту об автономном плавании и возможной упасти Робинзона.

Эта ручка была с фонариком, черный цвет выступал при первом касании бумаги, он брал ее, когда состояние было отчасти грезящим, и поэтому требовало четкой фиксации. Сейчас старик взял ту же ручку и уверенно приписал: «А Руссо смаковал этот соблазн и сотворил из него гуманизм». Довольный своим утренним цинизмом, он принялся застегивать рубашку.

Похмелье давно перестало посещать старика. Напротив, тело наполняла легкость, при следующем отталкивании он рисковал зависнуть в воздухе. В пространстве ощущалось прозрачное планирование вещей, предметы были чисты и податливы, каждый, включая дома за окном, можно было без труда передвинуть.

Вчерашнее вспоминалось в ключе пародии или водевиля. И не исключительно вчерашнее. Недавно, видимо, повинуясь скучной подсказке возраста, он перечитал «Короля Лира» и сейчас вдруг ясно представил, что из шекспировской трагедии мог бы выйти замечательный водевиль. В сущности, Короля застиг первый приступ старческого маразма, он перенес правила должностной лести на семью, кипел справедливостью и великодушием, хотя тщеславие уже затмило ум. Потом сбрендил натурально, хотя и кричал при этом: «Спаси, благое небо, от безумья! Я не хочу сойти с ума».

Григорий Михайлович, если применить слово, к которому прибегают добрые женщины, выпивал. И состояние у него сейчас было, конечно, не вполне адекватное, он понимал это. Можно сколько угодно винить в этом суррогатную водку, которую под высочайшим приглядом разливают в рюмочных. Но ведь человек не первый день в России, недоверие и осторожность могли бы уже и через предков ему передаться.

К чести ГМ, он не разделял распространенного мнения, что пьянство носит исключительно идеологический характер, и о последствиях его имел самое трезвое рассуждение. Но вот пил, однако, хотя и страдал.

Пьянство не крадет жизнь, как считают многие, оно ее усугубляет. Гротесковый пафос, роковая влюбленность, гнет непоправимой вины, рыцарская жажда справедливости, предвечные мысли. С Богом отношения самые короткие, но много неясного, и обида велика.

Вспомнился ему забавный майор из «Бесов». Что ж, говорил тот, я, может, и верую, но не совсем. К ночи вера обычно крепчает. А утром, бывает, развлечешься, и опять вера как будто пропадет.

Сейчас он думал, что не так уж виноват перед женой, а виновата, напротив, ее воинственная амазонщина. У всех несчастных женщин, по его наблюдениям, отсутствовал дар пластичной податливости, талант добровольного рабства, в котором проявляется и истинная любовь, и артистизм, и ум, если угодно, который таит в себе всякая женственность. Этого требует сама природа, Бог. Тогда зачем Он внушил Дуне уверенность в ее живописных способностях и добавил в кровь безумного креатива? Каждое утро она поднималась так, как будто ее ждали курсы боевой переквалификации. Экстазная мобилизация, застрявший мотивчик Дунаевского. В глазах – орлиная сосредоточенность на дальнем… Могла ли посетить этого бойца мысль о мозговой косточке, допустим, голубых простынях или ласковом бужении по утрам?

Но ведь он и полюбил в ней независимую амазонку, которая если позволяла себе пустить слезу, то в этом было столько нескрываемой слабости, которую и могла себе позволить только сильная любящая женщина. Обладание ею всегда было подарком, иногда проявлением дружеской солидарности, но никогда не имитацией поражения. Во время их перешептывания в постели ее травестийный голос становился ниже, грубее, и было трогательно, что именно этим голосом она оглашала детские глупые мечтанья и произносила капризные просьбы. Как же драгоценна была при этом свобода и простота ее суждений, без оглядки на него и желания угадать и угодить, чем нередко пользуются женщины, не уверенные в себе. Вообще говоря, в тяге к такой женщине, подумал он сейчас, было что-то от романтической мечты студента, представляющего себе семью как университетскую ячейку общества.