Книга Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук

Сразу не повезло — я умер утром в воскресенье. В тот самый час, когда люди не могут сосредоточиться на обстоятельствах чужой жизни. Тем более смерти. Зарываются лицом в птичьи перья и не хотят просыпаться. А вдруг того коврика, где вышитая крестиком Аленушка, уже нет? Или комплимент начальнику получился слишком язвительным? И вообще, желудок после грибной подливки камнем под сердцем лежит. Может быть, рак? Тьфу-тьфу-тьфу!.. Не выговаривается. Тьфу-тьфу-тьфу!.. Язык, паралитик! Неужели и впрямь пора вставать?

Ну вот, а тут я со своей смертью. Никаких, естественно, ресурсов для потрясения.

И мне бы, конечно, нужно было быть деликатнее, но, видно, сил уже не хватило. Плафон сложил свой рисунок сначала словом «Зина», потом — «Зоя». И стало ужасно тоскливо. Я подумал, что ступеньки, по которым я столько лет поднимался к своему семейному счастью, истерлись задолго до моего рождения. По ним скользили еще какие-нибудь очаровательные фантоши прошлого века и напевали нечто из итальянской оперы, тоже уверенные в своей красоте и бессмертии. И от этой ничего не значащей и, скорее всего, надуманной картинки, мне вдруг стало так кисло.

Проигранная жизнь крутилась песенкой: «Слава-Слава-Слава-Славочка, мы посидим на лавочке…» Потом: «Ах, лава-лава-лава лавочка, разбил мне сердце Славочка…»

Подворотня сужалась, и в ней не горел свет. Потом из темноты проявились какие-то бандиты и все кричали, но никто не хотел ударить. Потом один все же ударил, а в руках у меня очутилась слепая монетка, подаренная на коктебельском пляже заранее обожаемой женщиной. Все, чего в этой женщине хотелось, было покрыто цветочками — осенними, фиолетовыми и серебристыми. Она, выкормыш мой, оказывается, решила уже стариться и надела закрытый купальник. Я дрался из-за нее…А монетка?

Классики, конечно, и в этом соврали. Какая там вся жизнь в хронологическом порядке? И одной картинки не слепить.

Вошла матушка. Лица на ней не было. Стала пробовать землю из цветочного горшка, разминать ее пальцами и нюхать. Потом заметила меня.

— Макаронов-то, сы́ночка, уже нет. Вчерашние все пережарились. А киномеханика, о котором ты спрашивал, звали Петей.

Киномеханик Петя был влюблен в нее пятьдесят лет назад, благодаря чему мама получила в деревне начальное кинематографическое образование. Потом уже начались университеты с моим отцом.

Я вдруг подумал, что, может быть, Петя — мой отец? Попробовал представить его. И не смог. Он освежал голову сырой травой и никак не хотел задумываться о планах продолжения рода. Сознание его было сосредоточено на расшнурованной маминой груди и не желало принимать в себя никого лишнего и нового. Меня, то есть. А я, натурально, умирал, и все эти фантазии уже не имели смысла.

Ну вот, и как это все случилось? Утро в окне. Просыпается жена — крохотулечка моя, мой мизинчик. Ныряет в халат и бормочет безадресно: «Никто не обещал». Затем ко мне уже:

— Кофе будешь?

Я, разумеется, в силу известных обстоятельств молчу. Тогда она нажимает мне на глаз и говорит ласково:

— Ты меня слышишь?

А я в роль выгрался, мне буквально ни до чего. Она сообразила, вероятно, что дело на этот раз не только в моей утренней энтропии. Зовет детей.

— Вставайте! Или вас опять холодной водой поднимать? Отец преставился.

Оба вскочили, реагируя на такой чрезвычайный крик, чешутся и зевают. Привыкают к свету.

— Достал-таки. Я так и знала. Он вообще всегда умел выбрать время.

Сын пошутил:

— И место.

— Вот теперь сами с ним и разбирайтесь. Удумал тоже. Позер и есть позер.

Понимаю, не дадут они мне мою смерть почувствовать. Я ведь еще тепленький, некогда было. И жалко при этом, что не смогу уже никогда вступить с ними в неформальные отношения.

И вдруг увидел — они ведь тоже все умрут. Утро на лицах отметилось алебастром, птички в глазных зыбках плавают в разные стороны. Нет, не преждевременность, не подстерегающая в полдень, допустим, катастрофа, но сам факт неизбежности смерти стал до того очевиден.

И все заговорили вдруг как у Метерлинка, задвигались как у Виктюка… Не то что ближе и дороже они стали мне (куда уж?), не то что жалко их стало, но печаль в мое сердце вкралась (печаль, вот слово, которое надо было искать). Имени у этого не было. А такие, например, слова и картины: морось, немой скандал, записная книжка на скамейке под дождем, балабуда… И еще почему-то: заснуть в неизвестном падеже на коленях у мамы. И — мы пойдем с тобой знакомым словом «перелесок»…

Носки с дырочкой на правом, пахнущие вчерашним днем, я забыл выкинуть в таз. И обои над столом, ободранные, не покрасил.

— Учитесь! — фраза, как всегда у жены, на первый взгляд бессмысленная, но значительная.

Мы познакомились в троллейбусном парке, и троллейбусы текли, текли, куда нам хочется. Цветок желтой акации упал ей на колени. Я схватил его зубами и жевал, ненатурально переживая страсть.

Сейчас жена была в зеленом халатике и необыкновенно расстроенная. Одновременно подметала пол и глотала вишни из компота, выплевывая косточки в ладошку. Как я любил эту ее небрезгливость, когда был жив!