Книга Как я нечаянно написала книгу - Аннет Хёйзинг

– И сейчас кто-то находится в печи? – спрашиваю я. Ведь некоторые красные лампочки горят.

– Да, дедушка Дорман.

– С гробом и всем прочим? – Дурацкий вопрос. Конечно, с гробом и прочим.

– Да, вдобавок с любимой кепкой и игрушками внучат.

Я тоже сунула в мамин гроб мягкую игрушку?

Неожиданно на меня нападает дрожь.

– Мне пора домой. – Я достаю из кармана ключи от велика, но руки так трясутся, что я роняю ключи на пол.

Мартин Фелдкамп поднимает их.

– Вообще-то девочкам здесь не место, – говорит он.

Мы идем наверх.

– Спасибо за экскурсию. – Я пожимаю ему руку и уже поворачиваюсь, чтобы поспешить на улицу.

– Погоди, – говорит он, – ты не сняла фартук. Ну, если как-нибудь зарулишь к нам еще раз, можешь подавать здесь кофе. У нас тут всегда дело найдется.

– Я запомню.

Я возвращаю ему фартук и иду к выходу. С трудом сдерживаюсь, чтобы не побежать.

– Как тебя зовут? – кричит он мне вдогонку.

– Катинка Каптейн.

– Удачи в поисках, Катинка.

Мне немного стыдно за поспешный уход, поэтому я опять кричу:

– Большое спасибо!

– Я все написала в настоящем времени, – сказала я Лидвин, когда она стала читать.

– Да, – сказала Лидвин. – Удачный выбор. Читатель словно бы там присутствует.

Хо-хо, я начинаю соображать.

Она осталась довольна и синей ковровой дорожкой, и блестящими ботинками, и лысой головой, и голубым фартучком, и кафедрой из искусственной древесины, и отпечатками пальцев на нержавеющей стали.

– Все эти конкретные детали делают рассказ реальным, – сказала она.

Но у нее, конечно, и замечания нашлись. Сперва я не называла имен, писала просто «человек» и «покойник».

– Если ты дашь директору и покойнику имена, будет еще реальнее, – сказала она.

– Так все и так реально, – тихо сказала я.

Она подняла глаза от бумаги.

– Я знаю, девочка. Конечно, знаю. И помню, где ты была. Ты все время держалась за папин пиджак. От начала и до конца.

26

– Звонить не надо, – сказала Лидвин однажды. – Просто заходи через сад. Задняя дверь всегда открыта.

– А ты не боишься грабителей? – спросила я.

– Ах, да что здесь брать-то? – сказала она.

Что правда, то правда, для грабителей здесь ничего интересного нет. Выцветшая лавка, кожаное кресло с потертыми подлокотниками. Стол с десятком деревянных стульев. Телевизора нет. Только сплошные книги по стенам. Большинство грабителей, по-моему, книг не читают.

Погода стояла прекрасная, но Лидвин я в саду не нашла. Постучала в дверь садового домика, но и там ее не было. Я прошла на кухню, поднос с чашками еще не приготовлен.

– Э-эй! – окликнула я, чтобы не напугать ее. – Я пришла.

Никакой реакции. Войдя в гостиную, я чуть не споткнулась о голые ноги, торчавшие из-под лавки. Невольно я взвизгнула, как в кино. Ноги зашевелились. Лидвин задом вылезла из-под лавки с крошечным рыжим котенком в руке.

– Это Клеопатра, – сказала она, когда, тяжело дыша, встала. – Я взяла ее в приюте.

Кошечка, значит. Не второй Нерон.

Лидвин держала котенка перед собой на вытянутых руках и, разговаривая со мной, смотрела на него.

– Хочу немножко расшевелить Цезаря, ведь после смерти Нерона он только и знай задумчиво лежит на подоконнике.

По-моему, он так лежал и когда Нерон был жив. Расшевелить Цезаря – все равно что научить бегемота летать.

– Ну и как? – спросила я. Котенок впустил коготки в плечо Лидвин, быстро зевнул и потянулся. На коже Лидвин мгновенно проступили красные царапки.

– Что как? – Лидвин уткнулась носом в рыженький мех, понюхала.

– Как Цезарь находит присутствие в доме котенка?

– Понятия не имею, он виду не показывает.

В общем, пока я была там, она глаз не сводила с котенка и не выпускала его из рук. С уроком толком ничего не вышло. С садом тоже.

Уходя, я спросила у Лидвин, нельзя ли Диркье как-нибудь зайти посмотреть на Клеопатру. Вернее, погладить. Визит с обнимашками, так сказать. Лидвин не возражала. Я не сумела спрятать усмешку. Прямо воочию увидела: сперва Диркье тискает котенка и от этого приходит в такое радостное настроение, что обнимает и Лидвин. А Лидвин не знает, куда девать руки, и в конце концов начинает энергично хлопать Диркье по спине, как мужчины в американских сериалах.

Пожалуй, стоит написать об этом, решила я. Противопоставления в рассказе хорошо работают. Лидвин сама говорила.

– Ты что смеешься? – спросила Лидвин.

– Из-за Клеопатры.

27

Диркье – большая поклонница Андре Хазеса[9]. Вчера, когда мы с ней мыли посуду, она поставила его диск. Довольно много песен она знает наизусть и поэтому подпевала. Вернее, мычала. В том числе «Воздушного змея», про умершую мать. (Тут она, по-моему, не все разобрала.) Припев там такой: «Я маме письмо написал и к змею его привязал. Мама на небе живет, пусть змей письмо ей доставит. Мама прочтет и поймет, как мне ее не хватает». Стихи, конечно, так себе, но дело не в этом. И что поет Диркье немножко фальшиво, опять-таки неважно. Я чуть не разревелась, из-за припева. А это было ужасно глупо, потому что мне песенки Андре Хазеса совсем не нравятся. Хотя вообще-то очень даже хорошо, что он пишет (то есть писал, ведь он умер) песенки, от которых люди невольно плачут. Вот чему мне нужно научиться: писать так, чтобы люди невольно плакали. Мне кажется, это самое-самое трудное.

– Да, писателю хочется именно этого, – сказала Лидвин, когда я дала ей прочитать, что написала про Андре Хазеса. – Хочется тронуть сердца читателей.

– А как это сделать?

– Как сделать… – Она помолчала. – Тут рецепта нет…

Опять тишина. Потом она сказала:

– Я и сама толком не знаю.

Писательская карьера вдруг отступила далеко-далеко. Раз Лидвин тоже не знает.

– Значит, чтобы красиво все описать, необходимо пережить это самому? – спросила я.

– Пожалуй, не помешает. Когда сам испытал большое горе, сможешь прочувствованно описать горе персонажа. Но в таком случае необходимо посмотреть на все это с некоторого расстояния.

Прочувствованно. Да, именно это я и имела в виду. Прочувствовать все насквозь.