Книга Как я нечаянно написала книгу - Аннет Хёйзинг

– Как бы все было, будь мама жива?

Папа откупорил еще одну бутылку пива, налил полный стакан.

– Она бы ужасно тебя разбаловала, слишком у нее было мягкое сердце.

– Мягкое сердце?

– Она просто не умела на тебя сердиться. Все, что ты делала, считала замечательным. Стоило тебе намалевать картинку, она сразу решала, что у тебя талант. А когда ты вырывала страницы из ее книг, она только смеялась. Все тебе позволяла. Не хочу сажать ребенка в клетку. Пусть открывает мир, говорила она. Но когда ты принялась тыкать пальчиками в компьютер, я все ж таки посадил тебя за решетку.

– Ты все еще часто о ней думаешь?

Или чаще, чем о Диркье? – сразу же подумала я.

– Каждый день, сурикатик, каждый день. – Он отхлебнул большой глоток пива и поперхнулся. Пришлось хорошенько хлопнуть его по спине.

25

«Сейчас примерно половина нидерландцев выбирает кремацию как быстрый и чистый способ». Это я читаю на сайте крематория Розенхоф. Почему я тотчас невольно думаю про «Чисто английские убийства»?

Маму кремировали в Розенхофе, но я ничего не помню. Смотрю на фотографии на сайте: вдруг увижу что-нибудь знакомое? В зале там висят большие картины с изображением роз. Они ничего мне не говорят.

Прокладываю на айфоне маршрут. До крематория всего шесть километров. Отправляю папе сообщение, что немножко покатаюсь на велике, и жму туда. На парковке полно автомобилей, но людей не видно. Я ставлю велосипед у входа, запираю на замок и обхожу вокруг здания.

Ничего я не чувствую.

А можно просто так взять и войти внутрь? Стеклянные двери открыты, там висит табличка с надписью «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ». По синей ковровой дорожке я вхожу в широкий коридор.

Ну вот, пожалуйста. Навстречу мне идет человек в светло-сером костюме и сверкающих черных ботинках. Голова у него лысая и блестит точно так же, как и ботинки.

– Ты из семейства Дорман? – спрашивает он.

Можно, конечно, сказать «да» и таким манером втихую поприсутствовать на кремации. Я в кино видела, кажется в «Счастливой домохозяйке». Главная героиня пошла на кремацию совершенно чужого человека, потому что хотела оплакать умершего отца.

– Э-э… нет, просто хочу посмотреть.

– Вообще так просто нельзя, идет кремация. Но скоро у нас день открытых дверей. Погоди, принесу буклетик.

Он оставил меня одну на синей дорожке. Мне очень хочется убежать, но я стою.

Вернувшись с буклетом, он спрашивает:

– Почему, собственно, ты сюда приехала? Наверняка ведь не просто так?

Я пожимаю плечами.

– Девочки… сколько тебе лет – двенадцать, тринадцать?.. не приезжают в крематорий для развлечения, верно?

– Здесь кремировали мою маму.

– О, прости. Недавно?

– Давно, мне было три года.

– Та-ак, и теперь ты стараешься оживить воспоминания.

– Да, вроде того.

Он смотрит на часы.

– Знаешь что, я могу, пожалуй, устроить тебе экскурсию, семейство Дорман еще в кофейне, а потом на сегодня все. Мне надо только отнести кофейники. Идем со мной.

Мы идем на кухню, где все из блестящей стали. В крематории чисто, что да, то да. Из большой машины он наливает кофе в два термоса.

– Если возьмешь один из термосов и сделаешь вид, будто занимаешься этим каждый день, то заодно сразу же увидишь кофейню.

Я хихикаю.

– Только не смейся, – говорит он с улыбкой. – Погоди, вот тебе фартучек. Теперь все чин чином.

Я завязываю на талии голубой фартук, иду следом. Не свожу глаз с его пиджака. Когда он открывает дверь кофейни, из одного угла доносится оглушительный смех.

Мы ставим термосы на стол с белой скатертью, на которой полно пятен от кофе. Шагая следом за ним, я быстро оглядываюсь по сторонам. Обстановка незнакомая.

– Знала бы ты, сколько тут смеются, – говорит он, снова закрыв за собой дверь. И добавляет: – Не всегда, конечно. С твоей мамой наверняка все было печально.

Я невольно вспоминаю слова Лидвин. Черный день.

– Что еще ты хочешь увидеть? – спрашивает он.

– Ну, просто, как она проходит, кремация.

Он снимает пиджак, утирает белым платком лысую голову.

– Извини, в крематории всегда жарко.

Он что, шутит?

– Знаешь что? Мы проведем что-то вроде реконструкции. Может быть, тогда твои воспоминания проснутся.

Кажется, ему становится интересно.

– Начнем с парковки, – говорит он.

Мы идем на парковку, а оттуда – снова в главный вестибюль с синей дорожкой. На ходу он рассказывает мне обо всем, что здесь происходит – где стоит гроб, где встречают семью, через какую дверь входят провожающие. Зал я узнаю, видела его на сайте. Мы садимся в первом ряду.

– А вы кто? – спрашиваю я.

– Кто я? Ты имеешь в виду, кем я работаю? Я директор.

Я опять хихикаю.

– Правда-правда. Ты, конечно, думаешь: директор разносит кофе, так не бывает. Обычно я действительно этим не занимаюсь, но одна распорядительница в отпуске, другая заболела. А администраторша в четыре уходит домой. Так что приходится мне. Ты загляни на наш сайт, там увидишь мою лысую черепушку, если кликнешь на «сотрудников». Меня зовут Мартин Фелдкамп.

– Десять лет назад здесь все выглядело так же? – спрашиваю я.

– Н-да, хороший вопрос. Восемь лет назад мы обновили интерьер. Новые полы и шторы, другие стулья. Больше красок. Так хотят нынешние люди. Повеселее. И как тебе это?

– Красиво, – коротко отвечаю я.

– Кафедра из искусственной древесины. Подлинный Пит Хейн Ээк, но тебе это вряд ли что-то говорит. Во всяком случае, весьма недешево. В смысле, дизайн. Красиво, если гроб из такого же материала. Модно.

Я смотрю на возвышение. Там стоял папа, рядом с маминым гробом? А я, я-то где была?

– А что происходит потом, когда все речи произнесены? – спрашиваю я.

– Вся компания переходит в кофейню, а мы отправляем гроб к печам. Хочешь их посмотреть?

Я киваю.

Мы спускаемся по лестнице в подвал, заходим в обложенное кирпичом помещение, где тоже много нержавеющей стали.

– Вот здесь оно и происходит. – Он хлопает по металлической дверце в стене. На блестящей стали остаются следы его пальцев. – Это печи. Полностью автоматические, с компьютерным управлением. – Он показывает на панель обслуживания. – Печей у нас четыре, поскольку нам разрешено кремировать людей только по отдельности. Так требует закон. Иначе не разобраться, где чей прах.