Книга Инвалид детства - Олеся Николаева

«Странновсе-таки, — подумалось ей, — почему они все чего-то просят, просят, кланяются,бьют челом, клянчат — подай, да подай? Как это корыстно, эгоистично,унизительно, наконец! Все-таки есть в этом что-то низменное, холопье». О, онаникогда бы не могла оскорбить Бога своими просьбами, она никогда бы не унизилаЕго своим утилитарным отношением! В самом деле, — усмехнулась она, — Он же незавхоз! С Ним-то, по крайней мере, можно было бы не торговаться: вот я тебесейчас поклонюсь, а ты мне сделаешь то-то и то-то! Надо же и самим доказатьБогу нечто, пополнить Его полифонию собственным голосом, приложить какие-тоусилия ума, души и воображения, вступить с Ним в полемику, наконец!»

«Женщины, чтонужно для того, чтобы удержать мужчину?» — спросил у француженок парижскийжурнал. — «Надо получше кормить это животное», — ответила некая читательница,не лишенная умственной пикантности, — Аида по-кошачьи заглянула Ирине в глаза.— Это же элементарные существа! Куда им до нашей витальности! Если этот мужиктак уж тебе понадобился — надо пронзить в астрале его «тонкое» тело — и все, онтвой! Навеки! Тает, как свеча! Предан, как японский пинчер!

—Приворожить, что ли? — заволновалась Ирина.

— Мне большенравится — духовно обезоружить. Есть масса способов — например, поставить вцеркви за него свечку «за упокой». Очень помогает. Хотя он, кажется, у тебякакой-то басурманин? Тоже, наверное, подействует, — Аида махнула рукой. — Аможно еще для верности вылепить его фигурку из воска, которая будетсимволизировать его астральное «я», и пронзить раскаленной иглой с заговореннымострием. Это как-то художественнее. Можно, наконец, накормить его отборнымужином, приготовленным на особый манер, хотя, ты говоришь — он далеко...

Иринараскрыла тетрадь Александра и принялась ее рассеянно перелистывать. Вообще она считаласебя человеком весьма щепетильным и гнушалась в людях любого проявлениянечистоплотности. Но сейчас она решила отбросить в сторону все эти, как онавыразилась, «церемонии» и ознакомиться с Сашиными записями, руководствуясьотнюдь не низменным и своекорыстным любопытством, но соображениями самоговысокого порядка.

Ей и раньшедоводилось совершать подобного рода ревизии, заглядывая в Сашины блокноты,испещренные трехзначными цифрами, восклицательными знаками и подчеркнутымижирной линией заголовками: «Долги», «Расходы», «Доходы». В последней графеколготился и тусовался разнокалиберный инфинитив, то так, то этак расставляяпечатные буквы: «Продать часы!», «Продать магнитофон!», «Продать диски!». Какона понимала из всех этих столбцов, сложений и вычитаний, Сашин дебет никак несходился с его кредитом. Но эта его подпольная, отдельная от нее бухгалтерияхотя и вызывала в ней чувство брезгливости, но и странным образом тешила еетщеславие, стоило ей лишь отыскать для этого свое «мо»: это какая-томатематически выраженная тоска флибустьера.

Эта жететрадь имела совсем иной голос — там шли какие-то бесконечные жалобы накого-то, на что-то: на саму жизнь, на самое себя, — жирное подчеркнутое нытье,крошечный бисерный скулеж. Ирина читала бегло, перескакивая через две строки:

Не могу! Немогу здесь больше! Завтра же пойду к старцу и попрошу его унять старостиху.Скажу — со света меня сживает, поедом ест, совсем загоняла! Я уж и помолитьсяне могу из-за нее: только я в церковь, а уж она — тут как тут — иди, дворподметай, иди, там трубы привезли, иди, там сарай надо красить. Не могу больше!Я не к ней приехал и не обязан служить ей мальчиком на побегушках! Или пустьотец Иероним скажет, чтоб она ко мне не лезла, или попрошу у него благословениена отъезд и уеду!

Иринаудовлетворенно улыбнулась.

Старец сказалмне сегодня — тот, кто берется служить Господу, встречает на своем пути самогодьявола. А я ответил, — я готов сражаться с дьяволом, бороться с бесами,поститься до полусмерти, молиться по пятнадцать часов в день, но терпетьизмывательства какой-то грубой базарной бабы я не намерен! Он мне возразил —надо терпеть те искушения, которые посылает Господь, а не надмевать себямыслью, что, если б они были бы какие-то иные, мы бы преодолели их с большимсмирением.

«Бесспорно! —подумала Ирина. — Я ведь предупреждала, предупреждала! Если ты уж так хочешьочутиться на самом дне общества, для того, чтобы упражняться в незлобии ибезропотности, — поезжай-ка лучше к своей милой бабушке в фешенебельныйсовминовский дом да поживи у нее недельку — она так тебя втопчет в самую грязь,обкормит такой словесной бурдой и так пообломает позвонки и ребра, что уже одноэто заменит тебе все вериги, бичевания, мученические венцы и вменится вправедность!»

— С твоейкрасотой еще бы мою жизнеспособность — гуляла бы сейчас по лондонским туманам изабот не знала, благодушно вздыхала мам Вика, запихивая колоду в коробку. —Такого человека проморгать! Надо было ковать железо, пока горячо: надо было начто-то решиться, когда этот твой иноземец звонил тебе чуть не каждый день, нежалея валюты, да когда наряды тебе возил чемоданами! Что ж теперь-то томновздыхать!.. Да и твое поведение у ложа умирающего Александра имело абсолютноиезуитский характер — казалось, что ты только и ждешь его смерти...

Ловя на себенасмешливые удовлетворенные взгляды матери, Ирина знала, что та чрезвычайнодовольна этим ее просчетом и даже готова прижать свою неудачливую дочь к своемумногоопытному материнскому сердцу, прощая ей все ее прошлые успехи, приемы,поездки, наряды, украшения, фейерверки, замки, поклонников и дажепрославленного богатого мужа.

— Ничего, —утешала она Ирину, опять вынимая карты и раскладывая пасьянс, — может, всеперетасуется, расклад поменяется... Но только — как ты позволяешь себе такпоступать с людьми? Взять хотя бы академика, который тебе все цветочки носит, —он правда и вялый какой-то и несвежий, но нельзя же как ты: «Ну, напейтесь,наконец, покуражьтесь, набейте кому-нибудь морду, но не будьте таким занудой!»Или этот скульптор — человек заслуженный, серьезный, а ты ему: «Не говоритеерунды! Жизнь, простите, не скульптурный ансамбль «Дружба», а душа — некаменная девушка с веслом!» Просто стыдно за тебя! Ты все-таки не забывайся,помни, кто ты и сколько тебе лет! Надо как-то помягче, погибче. Я ж учила тебяеще с детства: любого человека можно поставить себе на службу, надо тольконайти к нему ключик.

Почти накаждой странице чернело написанное большими буквами: «Сказать о. Иерониму!»,«Спросить у о. Иеронима!«. Ирина пыталась выловить себя в этом стекающем вконце каждой строчки вниз потоке слов, но ухватила лишь небольшую,заинтересовавшую ее запись:

-------------------------------

Я несколькораз слышал, как отец говорил: «Почему так трудно написать радость? И почему такбогата оттенками скорбь, отчаянье, тоска? Почему так монотонен рай иполифоничен ад? Может быть, человеческое творчество исходит не от Творца мира,а вопреки ему — из самых недр преисподней?» Это я к тому, что мне и в голову неприходит писать о чудесных, радостных минутах, но только в скорби я обращаюсь кэтой тетради, так что сделал ее юдолью плача.