Книга Инвалид детства - Олеся Николаева

— «С утреннейлуной», — уважительно прочитала спиритка. — Это понятно.

— Как? Что? —заволновалась Ирина.

— Ну этозначит, что у него с этой пассией все кончается, — снисходительно объяснила та.— Луна с наступлением дня гаснет.

— А он менялюбит? — спросила Ирина, переходя на шепот.

Блюдцепоехало лениво и как бы нехотя, и сама Ирина, собирая отмеченные им буквы, небез трепета прочитала: «Тебя любит Бог».

—Оригинально! — зааплодировала Аида.

— СталЛёнюшка у нас жить, такие задушевные разговоры ведет, бывало, с сестрой-томоей, Варварой. Грамоте обещался ее выучить. А Варвара лишь так кротко емуулыбается — мол, что ты, Лёнюшка, какая ж мне грамота, уж дай Бог до смерти впростоте дожить да беззлобии. Ну, оставляла я их, а сама то на фабрику, то напаперть. А Лёнюшка да сестрица моя Варвара-блаженная совсем расхворались — донужника дойти не могут. А я как приду с работы — сразу за стирку: простынистираю да в комнате их так и развешиваю. Во дворе ж не могу вывесить Лёнюшкиныподштанники. А как соседи донесут — на какого такого мужика стираешь, когопрячешь?..

— Да-да, явсегда знала, что Бог меня любит! — шептала Ирина вслух, выскочив от Аиды ибыстро идя по темной кривой улице.

Ветер дул ейв лицо, развевая наподобие шлейфа ее длинный шарф и распахнутые полы невесомойшубы. Вдруг ей мучительно захотелось есть, и она, повинуясь не столько зовужелудка, сколько высшей логике судьбы, низведшей ее на эту глухую и темнуюступень бытия и при этом мистически заверявшей в божественной любви, зашла вполуподвальную забегаловку. Печальным и полувоздушным шагом подошла она кдушной раздаточной, скорбным и всепрощающим голосом попросила горячих щей истакан компота и, примостившись за колченогим столиком, стала покорно хлебатьиз кисловатой чаши своего дымящегося страдания.

— Да тыкороче, короче, Пелагея, ишь — все о себе да о себе, — недовольно забормоталЛёнюшка.

— Сейчас,сейчас, все по порядку. Наконец, чувствую, не могу больше, не выдержу жизнитакой. Матерь Божия, говорю, — не взыщи — как зима кончится, так я Лёнюшку ивыгоню, скажу ему: иди, свет-Лёнюшка, на все четыре стороны, мир не без добрыхлюдей, свет на мне не сошелся клином — может, кто и приютит тебя,злострадального. Только вижу я в ту ночь — сама Царица Небесная является ко мнеи несет два светлых венца. Это, говорит, Лёнюшке твоему, ненаглядному моемутерпеливцу, а этот — твой будет, если от него не откажешься. Потерпи его, это яего к тебе привела, смотри за ним, да ухаживай хорошенько, да во всем егослушайся, ибо как ты за тело его несуразное ответственна, так и он за душу твоюответ даст на Страшном Судилище. Я же вас, чада мои незлобивые, не оставлюсвоею помощью.

— Пелагея! —задергал носом Лёнюшка. — Что это так гарью пахнет, аж глаза щиплет!

Ириназахлопнула блокнот, где она записала беспристрастным, артистически небрежнымпочерком: «Работница химического предприятия, проживающая в общежитии с увечнойсестрой, скрывает беглого монаха-олигофрена, находящегося под мистическимпокровительством Мадонны. Когда работница замышляет отказать ему от дома, нанее находит наитие в виде небесной царицы, которая дает ей повеление оставитьего у себя. В награду сулит свою золотую корону».

Действительно, в избе уже давно попахивало горелым, и Ирина ерзала на месте, струдом дослушивая историю до конца.

— Картошечкаподгорела! — заморгала Пелагея виновато. — Прости Лёнюшка! — Она готова быласама положить поклончик.

— Не беда! —бодро сказала Ирина.

Она быстродостала из сумки небольшой пульверизатор и, сняв колпачок, стала щедро прыскатьв воздух.

— Что это ты?— испугался Лёнюшка.

— Это — изстарых запасов. Запах альпийских лугов! — радостно прокричала она, направляядушистые струи дезодоранта во все стороны. — Альпийские луга, альпийские луга —в пору цветения, в пору дождей, перед самым закатом!

III.

Лёнюшка оченьопасался за свое монашеское имя и потому на людях вел себя чрезвычайно сурово инеобщительно.

В прошломгоду ему перевалило за пятьдесят, а на его мягком нежном лице так и не вырослони малого волоса, ни короткой щетинки. Раньше, когда он поступал в тот или иноймонастырь, на него по этой причине поглядывали с недоверием и опаской. Тем неменее он свято хранил в сердце изречение святых отцов: «Когда дьявол сам ничегоне может поделать с монахом, он посылает к нему женщину». Именно поэтому он,хотя это и случалось с ним редко, неожиданно замыкался, и только таинственный,настороженный блеск в его глазах свидетельствовал о том, что это не просто«перепад настроения», а соблюдение монашеской тактики.

Вот и теперь— он намеренно отстал от Ирины и вошел в церковь уже тогда, когда она тыкалафитильком свечи в огонек лампады.

...Наконец,свеча зажглась, и она, увидев свое отраженье в стекле, покрывающем икону,поправила шапочку, сдвигая ее чуть набекрень. Один раз, когда они были с мужемв Риме и зашли, прогуливаясь, в огромный собор, она вот также ставила свечуперед большим распятьем. Там было все как-то возвышеннее и строже: игралпрекрасный орган, респектабельная публика сидела за узенькими партами, сквозьцветные витражи пробивалось солнце, и все располагало к созерцанию.

— Вот,«Заступница усердная», Матерь Божия, — вдруг подергала Ирину за рукав Пелагея,показывая на большую икону, — она сегодня именинница, Казанская-то, ей ипоставь. Она поможет.

О чем онатогда просила? О чем думала? Весь мир принадлежал ей, и она чувствовалаклавиатуру жизни, как хороший пианист. «Я могла бы управлять этим миром, лишьнажимая на нужные кнопки! — любила повторять она. — Но мне это неинтересно. Ялюблю экспромт, крутой вираж, неожиданность». О, тогда она была совсем молода,беспечна, прекрасна — прохожие на улицах оборачивались. О чем, собственно, онамогла тогда просить? Что ей было нужно? Ах, ничего-то, ничего-то ей не былонужно: она ставила ту свечу только так, чтобы ярко горела, бескорыстно — совсеминаче, чем эти нуждающиеся, замороченные люди. И потому, конечно, ее свеча былаугоднее Богу и горела выше и светлее других.

Онаогляделась: церковь была узкая и длинная, с высоты, прямо из-под купола смотрелбольшой грозный образ Спасителя. Одна рука его была поднята вверх свеличественным двуперстием. В другой — Он держал раскрытую книгу, в которойбыло написано: «Заповедь новую даю вам — да любите друг друга». Народа быломного — настолько, что нельзя было пройти между богомольцами, не задев кого-то рукавомили полами широкого плаща: все какие-то бабы, бабки, дядьки, старики —коричнево-серо-черные. Всякий раз, когда старушечий хор затягивал «Господипомилуй!» или «Подай Господи!», они крестились и кланялись.

Особеннопотряс ее один еще не старый, но седой растрепанный человек, довольноинтеллигентного вида, похожий более на опустившегося художника, чем настрастотерпца: он кланялся и крестился с таким неистовым рвением и в такомтемпе, что она, следя за ним взглядом, вдруг почувствовала усталость, словносамим своим наблюдением участвовала в его поклонах и тратила на них энергию. Онс такой силой ударял себя тремя перстами в лоб, в грудь, а потом — то в правое,то в левое плечо, что материя на его ватнике истончилась, изменила цвет, а налевом плече и вовсе прорвалась. Ирина решила, что это, должно быть , особый родсамобичевания, и посмотрела на него даже с некоторым уважением, ибо любила все,превышающее норму.