Книга Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

центре в одной точке. Потолочные перекрытия между этажами в коридорах отсутствуют. Внутри – пустая коробка, все этажи просматриваются. В этой пустоте висят, одна над другой, в четыре яруса длинные галереи-балконы, на которые выходят двери камер. Расположенные на одном уровне, по ту и по другую сторону, галереи соединены воздушными мостиками. Повсюду натянуты металлические сетки, вертикальные и горизонтальные, – заключенный, которого ведут на допрос или с допроса, лишен возможности покончить с собой, бросившись вниз.

На центральной площадке внизу стоит надзиратель-регулировщик, просматривающий все четыре сходящиеся в этой точке корпуса. В руках цветные флажки, он регулирует ими движение. Заключенные, которых проводят по балконам, не должны встречаться друг с другом. Заворачивая за угол, надзиратель предупреждающе пощелкивает пальцами или языком. Если грозит такая случайная встреча, то по знаку регулировщика одного из заключенных на несколько минут заталкивают в ближайший бокс либо ставят лицом к стене, пока оба не разминутся.

Высокая узкая камера с решетчатым окошечком, куда меня заперли, походила на черный мешок. Я не знаю, какой злобный, утонченно-изобретательный дьявол придумал эти камеры, где все было рассчитано на то, чтобы как можно больше подавить психику находящегося в ней человека. Толстые каменные стены до уровня человеческого роста покрыты мрачной черной краской, а выше – почти черной, темно-зеленой. Даже на лампочке, висящей высоко под потолком, черный абажур. Свет падает сверху слабый, тусклый, угрюмый.

Прибавьте к этому непрерывно доносящийся снаружи невыразимо унылый рев – будто голодные динозавры завывают где-то рядом. То работают мощные авиационные моторы находящегося поблизости ЦАГИ.

В камере три железные койки с тонюсенькими тюфячками и столик с полкой внизу. Стульев нет, сидим на койках. Тут же (полное удобство!) раковина для умывания и деревянный стульчак с откидной крышкой. Так сказать, совмещенный санузел. От крана к стульчаку проведена труба – в случае надобности повернул кран и промыл водой унитаз.

Кроме меня, находились в камере еще двое: беловолосый, приземистый, плотный, учтивый и очень милый старичок Василий Иванович, шеф-повар, и главбух какого-то учреждения, молчаливый и бесцветный человек. У Василия Ивановича, работавшего в столовой Академии Военно-воздушного флота, было тяжелое дело – диверсия, террористический акт. Во время одного из торжественных банкетов, на котором присутствовали маршалы и генералы, произошло массовое отравление якобы недоброкачественной пищей. Никто, к счастью, не умер, но весь персонал, от заведующего до последней судомойки, очутился за решеткой. Главная ответственность за случившееся падала, разумеется, на Василия Ивановича, шеф-повара.

Теоретически можно было допустить факт диверсии. Война была в разгаре, немецкая разведка способна пытаться одним ударом уничтожить всю командную верхушку советских военно-воздушных сил.

Главбух про себя ничего не рассказывал, да и вообще молчал, как покойник. Из дома он получал обильные передачи и с жадностью их поедал, повернувшись на своей койке ко всем спиной и никого не угощая, а потом то и дело усаживался на стульчак, мучился поносом. Вскоре он исчез – ушел, ни с кем не простившись.

На смену ему явился мальчик лет восемнадцати, в солдатской шинели и выгоревшей пилотке, вошедший к нам в камеру со смущенной виноватой улыбкой на полудетском добродушном лице. Я не знаю, за что он сидел, но чувствовалось, что сознание своего пребывания в тюрьме было для него мучительным. Помню, как он был удручен, когда сняли с него отпечатки пальцев.

Впоследствии, уже в Бутырках, кто-то сидевший вместе с ним рассказывал мне, что ночью, лежа в постели, пытался он удавиться сделанной тайком петлей, да, к счастью, вовремя заметил в волчок дежурный.

Ежедневно выводили нас на прогулку во двор тюрьмы, разделенный высокими дощатыми заборами на несколько секций. Мы, все трое, руки назад, гуськом ходили по кругу, и вместе с нами неотступно ходили два надзирателя. Через десять минут вели обратно.

Всегда вспоминалась при этом «Прогулка» Ван Гога.

Входя снова в камеру, учтивый Василий Иванович неизменно говорил сопровождающему нас надзирателю:

– Благодарю вас.

– За что же вы их благодарите? – сказал я как-то. – Они же не любезность нам делают. Они только инструкцию выполняют. Это их обязанность. Вежливый старичок перестал благодарить надзирателей.

Часто рассказывал он мне про своего внучонка Юрика – видно, обожал. Однажды днем, когда мы трое молча сидели на койках, погруженные каждый в свою невеселую думу, я вдруг услышал сквозь завывание ЦАГИ:

– Вон Юрик!

Подняв голову, Василий Иванович смотрел на стену – там замер случайно ворвавшийся в решетчатое окошечко золотистый солнечный зайчик. Заросшее седой щетиной, осунувшееся старое лицо светилось тихим грустным умилением. «Диверсант! – подумал я, глядя на Василия Ивановича. – Террорист!..»

Но как-то он вернулся с очередного допроса совершено перевернутый, с трясущимися руками и рассказал: сегодня следователь сообщил ему, что настоящий преступник найден. Помощник Василия Ивановича, повар, якобы сознался в своей попытке отравить участников банкета.

Трудно было нам определить настоящую цену такого признания, добытого неизвестно какими методами.

Не знаю дальнейшей судьбы Василия Ивановича, но убежден, что Юрика все-таки он не увидел. В лучшем случае старику дали несколько лет за халатность по службе.

Иногда по вечерам вдруг знакомо начиналась стрельба зениток. Выстрелы хлопали и хлопали. «Неужели возобновились налеты на Москву? Странно!» – думал я с недоумением и тревогой. Отрезанные от мира, мы не знали, что это были салюты в честь взятых городов.

15

Долгое время меня не беспокоили: новый следователь изучал дело. Следствие надо мной начиналось в третий раз. Заново.

И вот однажды щелкнуло и открылось дверное окошечко. В квадратной дыре появилась голубая фуражка, донесся конспиративный шепот:

– На фы!

Я, как полагалось, назвал свою фамилию.

– Без вещей! Быстро!

Вызывать заключенного полагалось не называя его, только по начальной букве фамилии и непременно шепотом. Чтобы в соседней камере случайно не услышали, кто сидит рядом. Все было окружено тайной.

Я увидел высокого худощавого человека в синем флотском кителе с золотыми майорскими погонами, который в ожидании меня нервно расхаживал по кабинету, заложив руки за спину. Худое бритое лицо, глаза тяжелые, холодные. Тонкие недобрые губы плотно сжаты.

– Фамилия? – спросил он резким неприятным голосом.

Я назвал фамилию.

– Звать?

Я удовлетворил его любопытство. Новый следователь продолжал расхаживать по кабинету, искоса оглядывая меня. Он напоминал кота: зацапал мышь и охаживает ее и примеривается, с какого боку за нее приняться.

– Так за что же ты сидишь? – внезапно задал вопрос. Обращение на «ты» было для меня в новинку. В контрразведке со мной разговаривали только на «вы».

– Пятьдесят восемь – десять, – назвал я свою статью. («Контрреволюционная агитация или хранение контрреволюционной литературы».)

– Ха-ха-ха! – вдруг разразился следователь оперным мефистофельским хохотом. – Ха-ха-ха! – смеялся он, продолжая шагать