Книга Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль

class="p1">Этих рассказов, одного лишь посредничества Крушины, было бы, разумеется, недостаточно. Сыграла тут роль и интуиция, когда по словам, по глазам человека чувствуешь, видишь близкую душу.

Такие товарищи, как Сергей и Мозолек, у Алеся уже были. Если и не совсем такие, — таких, как Крушина-поэт, не случалось, — так вроде этих. Не в родных Пасынках, над темнотой и аполитичностью которых посмеивались даже сами полицейские, а в окрестных деревнях. Подпольщики-коммунисты.

Старшие из них вернулись после смерти Пилсудского, по амнистии, из тюрем и завладели душами молодежи. Арестованные тогда, когда Алесю и его сверстникам было по четырнадцать — пятнадцать лет, они вернулись из Лукишек и Вронок, из этой, как тогда горько шутили, высшей школы жизни, уже не просто горячими, готовыми идти против панов, малограмотными хлопцами. Кто за пять, кто за шесть лет, каждый по-своему, более или менее основательно, с крестьянской жадностью и трудолюбием овладели они — со слов образованных товарищей политзаключенных — первоосновами научного социализма, начитались книг из библиотеки тюремной коммуны и дома стали для молодежи умными, достойными подражания друзьями, которых ей так не хватало, людьми с непререкаемым авторитетом и вызывающим зависть обаянием борцов и мучеников. Смерть диктатора была большой и реально ощутимой радостью и для них, и для их родителей, — острога скостили кому год, кому три, кому пять, — и родители поднатужились, кое-кто прямо из последнего, приодели бледных, изможденных гостей, как женихов. В одной только Лани, соседней с Пасынками деревне, было их шесть человек. Видеться с ними приходилось главным образом в праздники, — на лугу над теплой Тихменью, в местечке на фесте[86], на вечеринках или на спектаклях в какой-нибудь из окрестных деревень. Чистые, трезвые, культурные не только внешне, — они не могли не притягивать к себе молодежь, особенно тех, разумеется, кто и сам хотел стать настоящим человеком.

Среди этой молодежи были и Толя с Алесем.

Одним подпольщикам — и молодым и постарше — Руневичи казались непонятными в своем увлечении Толстым, другим — смешными. Однако встречали хлопцев радушно. Посмеивались иной раз и за глаза и в глаза над некоторыми их рассуждениями, не забывали и того, что мать растила и учила их, пользуясь чужим трудом, а все же ценили веселых, острых на язык, начитанных хлопцев за их искреннее стремление помочь народному делу.

Была и дружба.

У Алеся — с одногодком Костей Вербицким, тоже из Лани, с которым они раньше вместе ходили в местечковую семилетку, потом вместе устраивали спектакли, боролись с пьянством и хамством среди молодежи, делились книгами и часто спорили, чуть не до ссор. Впрочем, споры эти не мешали их дружбе, хотя один из них был комсомольцем, а другой считал своим кредо моральное самосовершенствование.

Вот они идут дорогой среди сизой июньской ржи — Костя, Алесь, еще два-три хлопца из их молодой компании. Идут в местечко, не в свое, а в другое, над Неманом, где будут танцы, а потом, вечером, — самодеятельный спектакль в пожарном сарае. Как это славно — на седьмой день, после тяжелого труда, помыться как следует и надеть лучшее, что у тебя есть! И как это славно — идти, остерегаясь, чтобы не слишком запылить ботинки и не набрать пыли на отвороты широченных, по моде, брюк, говорить о книгах или о девчатах, просто смеяться, даже петь — на ходу да днем, — потому что весело!.. Как славно расстегнуть вышитый ворот льняной или бумажной, магазинной, сорочки, легко, молодо, всей грудью дышать навстречу жизни и чувствовать, что все будет хорошо, что добро победит!..

Они шли, а из-за пригорка неожиданно показался один из их старших товарищей — Павел Сура́га. С ним Алесю особенно приятно бывало беседовать, от Павла он не скрывал даже того, что пишет, и о чем, и как это удается. Сурага был в черном новом костюме и улыбался сегодня почему-то непонятно грустно. Поздоровавшись, тихо и очень серьезно сказал:

— Вчера, хлопцы, похоронили Горького. Умер еще в четверг…

И как-то очень просто, с понятной для всех торжественностью, он снял свою серую кепку, и все они вслед за ним обнажили головы и постояли так, словно заслушавшись звона невидимых жаворонков…

Потом, под осень тридцать седьмого года, Павел и другие из старших, спасаясь от концлагеря Картуз-Береза, ушли «за кордон», в СССР, где канули в безвестность. Еще позднее, когда распущены были КПЗБ и комсомол, Костя часто захаживал к Алесю, сидел и молчал, куда терпеливее выслушивая его то чересчур смелые, то наивные рассуждения… Когда же Алесь уходил в армию, Костя пришел из своей Лани и на улице, при народе, в первый раз в жизни, сняв шапку, расцеловался с Алесем, точно чувствуя, что надолго. «Теперь он, пишет Толя, служит в Красной Армии, а мне тут его…»

Ударил колокол на ратуше. Еще, еще…

Мысли Алеся оборвались.

— Пять! — неожиданно отрубил с последним ударом Андрей. — Не спится, говоришь? Конечно же, не спится. А спать, брат, надо. Особенно пока ты еще Schwerarbeiter[87]. Чего глядишь?

Алесю хочется сказать:

«Да потому, что мысли мои… Ну, что думал я о тебе, о таких… Э, все не то!»

И он сказал, невольно тепло улыбаясь:

— Здорово, Мозоль! Я рад видеть вас в добром здравии, майн либер. Сбегай только вниз, а то как бы… Эх, нет на них холеры, — он потянулся до треска в суставах старой деревянной кровати, — еще один день!..

2

Лошадь стоит у дышла и, распустив губу, грустно раздумывает о чем-то на своем баварском платдойче. По другую сторону дышла лежит корова. Простодушно, бездумно глядит в пространство, жует свою вечную жвачку. А все вместе — и эта пара, и повозка, и Bäuerin[88] на возу — четко, идиллически отражается в огромной витрине еще закрытого магазина.

— Не могу, брат, привыкнуть, — говорит Алесь. — А без привычки смешно.

Они идут, едва помещаясь рядом на цементном тротуарчике, вернее — не просто идут, а спешат на работу. Высокий и маленький, что на свежий глаз тоже смешно. Частенько, когда они обгоняют или встречают каких-нибудь подростков или фройляйн, те улыбаются им, встречая, или хихикают вслед.

— А я привык, — говорит Мозолек, имея в виду корову и лошадь в одной упряжке. — Я, брат, привык даже вот так спешить каждое утро. Будто мне это нужно, черт бы их побрал. А ты уж очень не привыкай. И вполовину моего бы тебе не привыкнуть, пока мы домой уедем.

Могучий «Детаг», завод листового оконного стекла, где они работали, виднелся в самом конце длинной улицы — высокая труба над кирпичными зданиями цехов. Чем ближе к заводу, тем больше рабочих, в особенности девушек и