Книга Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Проходная, к удивлению Алеся и Мозолька, была забита людьми. Они смотрели в дежурку сквозь застекленную стену, толпились у открытой двери, переговаривались, больше на местном диалекте, все еще едва понятном Алесю. Поддавшись общему настроению, Мозолек и Руневич стали пробираться ко входу, расспрашивать и вскоре узнали, в чем тут дело, а потом, протиснувшись к двери, увидели…
На грязном, затоптанном полу, раскинув длинные руки в коротких синих рукавах спецовки, в беспамятстве, хрипя и вздрагивая, распластался молодой рабочий. Синюю куртку кто-то расстегнул для облегчения, обнажив волосатую, ребристую грудь, которая вздымалась неровными толчками, точно нагнетая хрип в вихрастую светловолосую голову. Тонкогубый рот с редкими, щучьими зубами был широко раскрыт и слева окровавлен. На длинных ногах грязные синие брюки вздернулись до половины икры, ступни в огромных ботинках беспомощно торчали в стороны. В подкованных гвоздями, солдатских, в лагере заслуженных ботинках, может быть, английских — из-под Дюнкерка, может быть, свеженьких — югославских…
— Букра́ба! — с каким-то отчаянием сипло крикнул Мозолек. И повторил, нагнувшись, будто пытаясь разбудить: — Букраба!..
Напрасно!
В глухом гомоне, в жуткой тишине, как лейтмотив этой жути, звучал испуганный голос дежурного:
— Да, герр директор. Я был, дежурный Шнееман. Пленный… Да. Мы позвонили. Мы…
Черная телефонная трубка, на которую Алесь перевел взгляд, дрожала в тощей, волосатой старческой руке.
И вот — как нельзя более некстати! — в одну из этих минут ужаса, жалости и гомона раздался бесчеловечно властный, неумолимый гудок, жандармским окриком заглушив все, что здесь было недопустимо теперь, когда начался рабочий день, когда вступил в свои права всемогущий орднунг.
Рабочие, как вода в пробоину, хлынули из проходной в заводской двор, оставив на грязном, еще более затоптанном полу раскрытый, жаждущий воздуха рот, ребристую грудь, ботинки… И черную телефонную трубку в дрожащей руке…
— Воды хоть принести… — глухо сказал Алесь. — Ты тут побудь…
Только он вышел из проходной на каменный двор, как навстречу раздался уже хорошо знакомый голос:
— Runewitsch, was ist los?[89] Кто там еще с тобой?
— Мозоль. И Букраба. Я хочу ему, герр майстер, принести воды.
Высокий длиннолицый мужчина без шапки, в баварских «трахтенгозе» — кожаных, не новых шортах, казавшихся особенно короткими на его голенастых, покрытых черными волосами ногах, мастер Нидинг стоял шагах в десяти перед Алесем, один на фоне удаляющейся толпы рабочих.
— После гудка? Вы что, доктора у меня? Зови Мозоля. Ruck-zuck![90] О, видишь, авто уже здесь! Они свое дело делают…
В воротах показалась машина «эрсте гильфе» — скорой помощи.
Алесь с Андреем работали на заводе «мастерами — куда кто пошлет». Каждый день, идя на работу, они не знали, что придется сегодня делать: за опилками ли поедут, доски ли будут сгружать с платформ, возить тачками в подвалы стеклянный бой, насыпать углем вагонетки?..
Об этом думал мастер Нидинг. Суровый на вид, неразговорчивый, он каждый день встречал их, группу чернорабочих, немцев и невольников, почти у самой проходной, с готовыми распоряжениями — кому куда. По нескольку раз в день он неожиданно появлялся в любом углу огромной территории завода, где работали или валандались его подчиненные. И не кричал особенно, за что его уважали, а одним видом давал понять, что надо пошевеливаться.
Об этом здесь было кому напомнить. Где бы ты ни был, несколько раз на день увидишь то того, то другого из начальства, включая главного инженера и самого директора Окса. Стремительный, грозный, в белом халате, с великолепно отполированной лысиной, он врывался в любой закоулок черт его ведает как и откуда, словно щука в тихую заводь, и рабочая мелкорыбица едва успевала передать по цепочке интернациональный здесь, магический, до шелеста приглушенный сигнал: «Окс!..» Все хватались за работу и, кто как мог, старательно делали вид, что так вот весь день и выбиваются из сил.
А работали «шверарбайтеры», можно сказать, и здесь по заповеди «панский день до вечера».
То же самое Алесю приходилось видеть и в имениях, и на заводе хрустального стекла.
Старые батраки, едучи с поля на обед или с обеда в поле, прямо-таки соревновались в медлительности. «Langsam, aber sicher»[91], — посмеивались они, и, хотя и понукали здоровенных помещичьих лошадей и вроде бы пошевеливали их, с повозки — кнутом, если верховой — кнутовищем, те, словно с ними в сговоре, еле-еле переступали с ноги на ногу. От батраков Алесь услышал и поговорку: «Труд услаждает жизнь, а лень укрепляет кости», — порожденную, видно, тоже чужой и нелюбимой работой.
На заводе «Гебрюдер Байер унд К°» эта вполне понятная, может быть, даже святая лень угнетенных выглядела временами прямо саботажем.
В большой цех, где на одних точилах нарезали, на других шлифовали узоры на вазах, графинах, бокалах, всю эту посуду в необработанном виде сносили с большого чердака. Молодые рабочие, допризывники, которые на пару с пленными таскали по лестницам тяжелые носилки-корыта, очень любили посидеть над шумным цехом в тишине, ругнуть хозяев, а иногда брались и за стекло. Не все, разумеется, некоторые. И, соблюдая осторожность, без лишних свидетелей, при друзьях да тех из пленных, которых не боялись. Били не мелочь, не блюдечки, скажем, которых в каждом корыте было по сто двадцать штук, а возьмет кто-нибудь из них большую вазу, цена после обработки марок семьдесят — месяц его работы, подымет над головой, подержит, смакуя опасность, и жахнет — не об пол, а в самую гущу звонкого ужаса!..
Алесь, как и другие товарищи, остерегался, разумеется, соучастия в этом наивном протесте, — лагерный мир давно уже знал, что взятые за саботаж в шталаги больше не возвращаются… А в этих выходках молодых немчиков он видел и юношеский страх перед армией, фронтом, и понимание великой обиды рабочего человека.
Его мысль подтвердил один из молодых рабочих, смуглый Эмиль, парень спокойный и аккуратный, с какой-то странно привлекательной, грустной улыбкой. Сперва улыбка эта интриговала Алеся, потом все разъяснилось. Эмиль посуды не бил. Когда они как-то, оставшись вдвоем на чердаке, присели отдохнуть, парень долго смотрел на Алеся с явной горечью (раньше Алесь ее не замечал) в дружелюбной и загадочной улыбке, а потом глаза его… увеличились от слез.
— Так, Алекс… Им, богачам, наживаться, а нам работать и умирать за них… Ферфлюхте наци, прикрываются только своим социализмом! Мой отец… Я верю тебе, Алекс… Мой отец — коммунист. Его уже три года нет. Может быть, в концлагере, а может быть, давно уже… Мутти и двое моложе меня. Франц и Лотхен. А мне скоро в армию,
