Книга Рай на земле - Яна Темиз

Что же случилось?

Он так и не понял, что могло произойти, как он мог так… обдернуться?

Олег Евгеньевич невольно поймал себя на странном слове и, снова ощутив боль в затылке, в висках, во всей голове, попытался вспомнить, откуда оно взялось. Боль усилилась, слово не вспоминалось, от неприятных мыслей о невыполненном деле, которое он считал своим долгом и к которому так долго готовился, подступила тошнота.

Мучительная муть, смешанная с болью, страхом и непониманием, снова принялась за него, он судорожно сглотнул, пытаясь удержаться на поверхности, не погрузиться опять в кошмары снов, он пытался дышать, но даже это давалось с трудом. Кто-то делал что-то с его рукой, ему казалось, что он должен вырвать ее, иначе он расскажет этим людям то, чего рассказывать ни в коем случае нельзя, но пошевелить рукой он тоже не мог, она уже была не в его власти, и боль из головы на мгновение вдруг перелилась в эту руку, и что-то цветное и темное закрутилось перед глазами, и он падал, падал куда-то, удивляясь, что боль исчезла. Потом она вернулась, но не мучая, а успокаивая: я здесь, я твоя боль, ты жив, и только поэтому тебе больно, я есть, а когда человек мертв, то уже ничего нет.

Ты жив, и ты должен думать.

Ты должен что-то еще… вспомнить какое-то слово… нет, не то, к черту слова… ну да, я же ничего не сделал! Я видел русалку, но совсем не ту, что хотел. Теперь она смеется надо мной, эта русалка. Она жива, воняет рыбой и смеется, прищуривая глаза, так что они превращаются в щелочки. Ты выберешься отсюда и попробуешь снова.

В самый последний день.

Тогда будет неопасно. Во сколько у вас самолет? Мам, я точно не помню… что значит „не помнишь“, возьми билет и посмотри… в два по местному, по московскому времени в час… или в три, что ли. Регистрация начинается – звонкий механический голос диктора какой-то особенной болью отозвался в ушах, только они слова ставят наоборот: „Начинается регистрация!“ – она начинается за два часа до вылета, дорога занимает часа полтора. Скорее всего, утром ничего не успеть, значит, остается только вечер… но еще надо выманить ее, эту проклятую русалку!

А еще эта вывеска… что делать с этими, требующими денег? Почему этот полицейский не заберет их? Вместо того чтобы так странно смотреть на меня, разбирался бы с настоящими преступниками. Со своими собственными турецкими мафиози! И со всякими психами, к которым опасно садиться в машину!

Он мне не поверил. Именно тогда, когда я сказал абсолютную правду, и ничего, кроме правды, он мне не поверил! Какое ему дело, почему я очутился в этом районе, главное, что мне стало плохо, и какой-то тип предложил меня подвезти, и показал удостоверение какого-то отеля, и завез меня куда-то, и говорил что-то невразумительное, а потом ударил меня и чуть не убил, так какая теперь разница, почему я был в том месте?! Что вам за дело до моих проблем, колец, русалок? У вас есть маньяк, который то ли спутал меня с кем-то, то ли просто развлекается, убивая случайных попутчиков, а вы теряете время, задавая мне нелепые вопросы.

Злая ирония ситуации снова предстала перед ним, как тогда, когда он, поразив полицейского, начал смеяться, и давиться, и задыхаться от смеха. Разве не смешно – его с кем-то спутали!

Он спутал – и его спутали!

Какое-то такое странное слово он подумал… нет, не вспомнить.

Отец бы вспомнил. Тысячелетье… нет, это понятно, это Пастернак, это было потом.

Отец был филологом, и слова, фразы и стихи запоминал легко и надолго, знал иностранные языки и Олега приучил обращать внимание на речь, ударения, рифмы. Не морочь мальчику голову, говорила мать, зачем ему твоя филология, пусть настоящим делом занимается. Но я же занимаюсь, возражал отец, получил второе образование и занимаюсь, а филология – это так, для души.

Он занимался настоящим делом – и всегда, и сейчас. Он занимался тем, чем хотела мать, и гордился тем, что она гордится им. Отец, наверное, посмеялся бы над такой тавтологией, но его давно нет, и можно думать как угодно.

Да, думать, думать. Дело еще можно сделать, настоящее дело. Можно успеть – если боль и тошнота отпустят его.

Теперь он не ошибется. Интересно, а тот маньяк – он действительно ошибся? Или ему все равно, кто оказался в машине, простой сумасшедший, без особых идей?

Но я-то не сумасшедший.

Я ошибся, но тому виной темнота и то, что все русалочьи хвосты… нет, у них одинаковые шапочки, у половины пляжа такие шапочки, а вечером ничего не разглядишь. И меня не могли разглядеть, они лгут, нет у них никакого свидетеля, я не стану никому платить! Если бы рассказать этому полицейскому всю правду… не совсем всю, но ту, что его касается, взять и рассказать, как у него требовали денег, как его заманили в этот бар, но тогда придется сказать, что ему пообещали принести то, что он искал, а это уже вызовет вопросы.

И вообще все так запуталось, так запуталось… голова даже болит и не дает думать. Если бы можно было думать не головой, а чем-нибудь другим, рукой или ногой!

Теплая, соленая, напоминающая морскую воду муть снова подступила к горлу, цветные пятна закружились перед глазами. Странно, успел подумать, проваливаясь куда-то, Олег Евгеньевич, я их вижу закрытыми глазами, разве можно видеть, не открывая глаз? А почему нет – возразило ему что-то – видишь же ты сны, так и говоришь: видел. Русалку, например, видел?

Сейчас она была мертвой, русалка. Когда-то давно, еще когда он не стал администратором от медицины, а был просто врачом, а еще раньше студентом-медиком, он насмотрелся на мертвые тела и мог с уверенностью сказать, что она была мертвой.

Он убил ее. Утопил.

Утопить русалку – звучит абсурдно. Но раз он утопил ее… значит… значит, она не была русалкой. Она была живой женщиной средних лет, такой, как его жена и множество других самых обыкновенных женщин, которые иногда позволяют себе выбираться в прекрасную Анталью, чтобы увидеть море и, глядя на него и погружаясь в него, забыть о своих заботах и проблемах.

Его волны смывают все. Он знал это – и поэтому выбрал море. Следов не останется. Их, скорее всего, и не осталось. Разве что подозрительные синяки на шее сзади, там, где он держал ее, с трудом дождавшись момента, когда она уже не могла сопротивляться. Она оказалась сильнее, чем он ожидал, убить оказалось совсем не так просто, как он много лет представлял себе в мечтах.

Он думал, это будет… радостно.

Он столько раз представлял себе, как это будет.

Много лет, после того как однажды услышал слова матери: „Я бы убила ее, если бы могла!“ – Олег стал представлять себе, как он это сделает.

Сам, без матери, но для нее. По ее желанию. По щучьему веленью, по моему хотенью – со временем он уже не знал, ее ли это хотенье, или его собственное. Он жил с мыслью о том, как убьет. И как потом будет жить с радостью и с воспоминанием, как он это сделал.

И много лет мучился оттого, что это ему не удавалось.