Книга Кругами рая - Николай Крыщук

Глава двадцать первая

АЛЕКСЕЙ ПЫТАЕТСЯ РАЗОБРАТЬСЯ В ФОКУСЕ ГИПНОТИЗЕРА И ОТНОШЕНИЯХ С ТАНЕЙ. ЯВЛЕНИЕ ГРИНИ

– Скверный старик, – мрачно шептал Алексей. – Зачем вломился?

Нельзя сказать, что Алексей был себе так уж безоговорочно приятен. Но иногда ему казалось, что живет в нем некая тайна, которая больше его самого. В этой таинственной для него жизни ему не приходилось выбирать, в ней он определялся безошибочно, с детской уверенностью, что в любви, например, обознаться нельзя. Более того, он был убежден, что и все на свете устроено таким именно образом, поэтому без затруднения проникал в психологию дворняжки, кариатиды, стрелочника в зимней степи, воды, табуретки, ночного торнадо, калмычки, слова «беда» и даже Христа-младенца. Всего, что молчаливо. И напротив, стремление быть понятным казалось ему суетой.

Так что же получается: наши детские эротические галлюцинации, мечты, выхаживаемые в каких-нибудь продувных садах, любовь, наконец, вставлены в общий хоровод? И кукловодом может быть даже этот неопрятный старик из галантереи? Тогда, как говаривал его шелопутный знакомый, жизнь еще более безнадежна, чем показалась когда-то!

Впрочем, что он так разгоревался? Поллюционные образы и те давно превращены в рекламу. А Гриня его вполне уютно чувствует себя на чужой потной водолазке, и его глазастую морду подстилают, быть может, под задницу девицы…

Вот только что он делает в этом парке? Сейчас ему казалось, что Таня просто разыграла его, сослала, чтобы он не путался под ногами. Иначе для чего эта односторонняя связь? Городского он не знает, трубка мертва.

* * *

Мнительность Алексея была чрезмерна, он знал об этом, но та держала его в состоянии некоего абсурда, к которому Алексей привык, точно к правде, и теперь уж неизвестно было, что от чего зависело – абсурд, нуждающийся в мнительности, или мнительность, провоцирующая этот самый абсурд.

В последний вечер с Таней он куда-то торопился, что, вообще говоря, было нехарактерно – обычно он при всех ситуациях торопился к ней. И тут Таня, перед тем как им свернуть за угол и расстаться, неожиданно подошла к киоску с тлеющим внутри желтым, замусоренным светом и купила букет цветов. Его сотрясло предчувствие: пользуясь освободившейся частью вечера, Таня решила навестить одного из своих любовников.

Конечно, на любовное свидание женщина не идет с цветами, рассуждал Алексей. Но надо знать Таню. Либо этот дом был настолько ее домом, что она несла цветы как хозяйка, просто потому, что в ее доме всегда во всех вазах стоят свежие цветы. Такая традиция, такой «семейный» стиль. Либо, напротив, хотела показать, что пришла с другого свидания, чтобы вызвать ревность.

Своей опытности Таня не скрывала, удивляясь поступку Анны Карениной: «Глупая! Правда, ну как она не понимала, что любовь и семья – совсем разное?» – «Я тоже этого не понимаю», – отвечал Алексей. «Значит, и ты глупый!» – смеялась Таня.

Однажды в кафе «Три полковника», где они выпивали, зашел бомж в подвязанных веревками ботинках и взволнованных шароварах. В руках у него была перезимовавшая в болоте банка, полная подснежников.

Алексей обрадовался: вот появились подснежники, сейчас они зайдут на рынок и он купит Тане букет. Когда они вышли на Садовую, Таня спросила: «Почему ты не купил мне подснежников?» – «У него?» – удивился Алексей. «Запомни: подснежники можно купить только в такой грязной банке с водой и только у такого утреннего алкоголика. И никак иначе».

Он запомнил. Тем более что подснежников в тот день не было ни у уличных продавцов, ни на рынке.

Все освещено резким предзакатным светом. Гриня только что плакал и теперь видит мир отрадными, после исчерпанного плача, глазами. Он стоит у окна и смотрит на бархатный тополь, показывающий под ветром свою полуночную изнанку. Солнце слепящими стрекозами застревает в царапинах стекла. Он гладит их, и они не улетают.

Вдруг по радио мужчина запел долгим речным голосом: «Мне не жалко крыла – жалко перушка…» Гриня чувствует, что почему-то это относится и к нему. Слезы снова набегают на глаза. Стрекозы в стеклах начинают жирнеть и выворачиваться.

Еще никто ни разу не интересовался у него, кем он хочет быть, не спрашивал, на кого больше похож – на папу или на маму. Неизвестно даже, насколько прочно связан он со своим отражением в зеркале.

Глава двадцать вторая

СНОВА ПУШКИН, НА ЭТОТ РАЗ В РОЛИ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ОБМАНЩИКА; НЕ СХВАЧЕННЫЙ ЗА РУКУ, ОН ИСЧЕЗАЕТ, БРОСИВ ГЕРОЕВ НА САМИХ СЕБЯ

– Пушкин, да… – продолжал профессор, безуспешно пытаясь загнуть внутрь торчащие углы воротничка. – Он вышел из восемнадцатого века и только-только научился говорить. Понимаете? И ему это было в радость. В Пушкине – свежесть рано заговорившего младенца. Лицеистом он играл жанрами, как другой играет в кубики. Никакого намерения сообщить миру о себе. Пожаловаться. Ни-че-го!

Ну конечно, живой и острый ум. С легким таким привкусом горечи европейской. Гармония его слишком человеческая. Бездны ему были знакомы, разумеется, но подолгу он в них глядеть не любил. И ничего у него нельзя перенять. Вот ведь какая штука. А хочется, многие пытались. Никаких уроков.

ГМ замолчал, чувствуя, что невольно сбился на тон лекции. Вспомнил почему-то, что Собчак на Верховном Совете выступал всегда ровно сорок пять минут. Профессорская привычка. И ни за что его нельзя было сбить.

– Представляю, с каким обожанием вас слушают студенты, – тихо сказала Таня, смахивая ветром занесенный на блузку пепел.

– Да, повело. Извините. Давайте-ка зайдем с другого края. Вот вы, допустим, сели в поезд, а на какой станции лучше сходить, не знаете. От одной идет до вашего селеньица паровичок-подкидыш, да ждать его долго. От другой автобус, но это большой крюк. Где-то можно прицепиться к лесовозу, гарантии, конечно, никакой, зато напрямик и меньше часа.

И вот на какой-то из начальных станций подсаживают к вам соседа. Человек веселый, остроумный и сам, кажется, из здешних мест. Блестящий человек и при этом абсолютно свой. Вы ему, конечно, тут же про свою проблему. И он отвечает охотно, отвечает, отвечает. Иногда задумается, правда, глядя в окно, но непременно высмотрит в пробегающем пейзаже какую-нибудь любопытную детальку, и вам снова весело. Райских кущ не обещает, но и отчаиваться не советует. Иногда так начнет расписывать дачную идиллию, что острое словцо просится у вас с языка, а он словно не замечает его или, во всяком случае, не поощряет. Поди разбери!

И вот вам, кажется, уже все ясно не только о маршруте, но и о цели пути. Увиделась она как-то по-новому, засверкала. И в этот-то именно момент берет ваш спутник с полки цилиндр и начинает прощаться: «Прошу прощения, пора!» Да разве? Да как же? А он: «Пора, мой друг, пора», – и все тут.

На это Таня наконец понимающе хмыкнула.

– Быстро так все это происходит, вы и опомниться не успели. Поезд трогается. А вы вдруг соображаете, что не знаете не только того, где вам сходить, но и куда этот поезд вообще едет. Заговорил вас чудесный человек или, напротив, все объяснил точно, да вы, будучи очарованы, пропустили? Сам-то, небось, на другой поезд пересел, может, и встречный, а то пешком пошел.