Книга Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жили ли греки – как того хотела бы одна книга с красноречивым названием – «в тисках прошлого»[610]? Об этом несомненно свидетельствовала бы гипнотическая завороженность, при каждом упоминании «незабывающего траура» пробивающаяся наружу в текстах. Но мы также не должны останавливаться на полпути: поскольку, возможно, греки об этом знали и остерегались ее, как и многих других завороженностей, они настойчиво (уже начиная с «Илиады» и гнева Ахиллеса, впрочем, роскошно драматизированного) стремились заклясть незабвение как самую пугающую из сил бессонницы. Идеалом было бы, как в конце «Орестеи», нейтрализовать его, не утратив окончательно, одомашнить, разместив в городе обезвреженным, даже повернувшимся против себя самого: именно так по воле Афины Эринии объявляют, что они отступаются от своей ярости и соглашаются на бдение у подножия Ареопага в то время, пока город спит[611]. Но это деликатная операция, несомненно, из тех, что только божество может привести к благополучному исходу. И когда гнев вновь обретает свою автономию и возвращается stásis alitēriōdēs[612], в ход должны пойти все средства, чтобы заклясть угрозу álaston: и тогда, несмотря на то что по-настоящему забыть о нем невозможно, его забывают на словах при каждом запрете на память о злосчастьях.
Таким образом, в той древней истории, которую я конструирую, все происходит между отрицаниями: поскольку привативное a- из álaston всегда будет сильнее любого глагола «забыть», лучше избегать alasteīn и употреблять mnēsikakeīn, пускай и лишь для того, чтобы каждый раз ставить эту память под отрицание. Под надзор самого неуступчивого из отрицаний: mē, которое выражает запрет само по себе.
Всемогущее, незабвение является таковым в первую очередь потому, что не знает границ, и в первую очередь границ, внутренне присущих субъекту.
Давайте вернемся к разговору о Гекторе-álastos. Или alástōr, если воспользоваться более употребительным термином. Для убийцы и демона, мстящего за смерть, незабвение является неразделимо общим именно потому, что оно переполняет и того и другого; оно находится между ними, но также и гораздо раньше и гораздо позже них, и они им охвачены. Так у Плутарха, который то делает alástōr нарицательным именем для преступника, то рассматривает это слово под рубрикой «гнев демонов» (mēnímata), когда он говорит о
тех демонах, которых зовут неумолимыми преследователями [alástoras] и мстителями за пролитую кровь [palamnaíous], поскольку они преследуют память о старых [palaiōn] и незабываемых [álēstōn] злодеяниях[613],
и именно незабываемое служит объяснительным принципом в обоих случаях. Поэтому, возможно, тщетно пытаться на манер филологов реконструировать историю слова, где alástōr был бы, например, сначала мстителем, а потом убийцей; но столь же неудовлетворительной будет ссылка на некий «закон причастности», если при этом придерживаются идеи об «исходной точке», которой одинаково могут служить как оскверненный виновный, так и «призрак»[614]. Разве что если мы не увидим в этом призраке принципиальную фигуру незабвения: нечто гораздо большее, чем «оскверняющий акт»[615], но так же гораздо большее, чем простое внутреннее состояние. Сразу внешнее и внутреннее, зловещая реальность и психический опыт, как замечательно сказал об Эринии Жерне. С той разницей, что он говорит по этому поводу о «сверхъестественной реальности», тогда как я, когда речь идет о незабвении, предпочла бы настаивать на его материальности, неотделимой от его психического измерения.
Возьмем хор из «Электры», где, еще больше приумножая отрицания, утверждение незабвения уступает место декларации не-амнистии:
Иными словами, никакой «амнистии» ни со стороны убитого – в «Плакальщицах» он призывался, чтобы напомнить ему о роковой бане[617], – ни со стороны орудия убийства, которому так же приписывается незабвение: дуэт мертвеца и убийцы оказывается замещенным на внешне несбалансированный дуэт жертвы и орудия убийства[618]. Охватывая время и пространство в их тотальности, незабвение находится везде, оно действует на каждом этапе процесса. Такова материальность álaston, безмолвно стоящего на страже против забвения. Однако этот перечень был бы неполным, если бы мы не добавили сюда само злосчастье (kakón), которое, как считается, тоже отказывает в амнистии[619] – но, как мы уже знаем, «злосчастья» эвфемистически замещают «незабывающее» в составных глаголах. Несколько стихов из «Электры» будут тому свидетельством и на этот раз:
