Книга Исландия - Александр Иличевский

* * *

Однажды я искал на Ancestry.com сведения о пропавшем в Америке в начале двадцатого века прадеде. Для выявления вероятных родственников я сдал биологический материал для получения ДНК. И вот по функции подбора родственных ДНК мне выдали информацию, что есть в базе данных некий человек, чей ген, точнее, исследованная и поддающаяся описанию его часть, на все сто процентов совпадает с моими генетическими данными. Я очень этому удивился и волей-неволей старался узнать всё об этом человеке. Как вдруг выяснилось, что человек этот уже умер. Но я не успокоился. Я стал пытаться вжиться в судьбу этого найденного родственника, которого система жизни трактовала так: с её точки зрения, я и он неотличимы.

* * *

Действие возвращается в пустыню. И герои понимают, что перед ними невинный монах и что они на деле сами – бесы, искушающие его. Но вскоре вместо этого они становятся его апостолами.

Монах плачет.

М и р ь я м. Он плачет.

Ф р и д м а н (утешительно). Ну! Ну. Зачем плакать? Старый солдат не знает слов любви. (Протягивает монаху свой носовой платок.) Утешьтесь, пожалуйста. (Михаил гладит монаха по плечу.) Возьмите. (Монах берёт платок.) Не печальтесь, все мы брошенные дети.

Монах всё ещё утирает от слёз лицо.

М и р ь я м. Позвольте мне…

Мирьям садится рядом, обнимает монаха.

М и р ь я м. Почему вы плачете?

О т е ц Н и к о л а й. Мне жалко вас.

Ф р и д м а н. Я вам говорил, что он не любит чужих.

М и р ь я м (Михаилу). Ничего себе оракул. Ничего не поведал, но создаётся впечатление, что мы теперь что-то знаем!

М и х а и л. Да, хоть что-то – уже хорошо.

Ф р и д м а н (держа ногу на весу). Нельзя сказать, чтобы я узнал что-то полезное, но… Не хотел бы я оказаться на месте Иосифа.

М и х а и л (заботливо – монаху). Как вы теперь себя чувствуете? (Пауза.) Мы можем отвезти вас в больницу.

О т е ц Н и к о л а й. Спасибо, я тихонько посижу здесь, можно?

Ф р и д м а н. Всё-таки я хотел бы с вами поговорить о рукописи. О том, как случилось так, что она исчезла из монастыря. Пожалуйста, теперь не отвлекайте меня.

* * *

Потихоньку Ослиная ферма стала нам домом. Отец Николай прижился в ней, как родной, никуда он и не думал сбегать, спокойно переносил приезды следователя Фридмана и дознание других монахов, являвшихся время от времени из обители с увещеваниями вернуть рукопись. Очевидно, что-то случилось с ней, чего нельзя было объяснить. Улик, в общем-то, не было никаких – ибо сама рукопись никак документально не существовала, ни в одном из монастырских каталогов. Постепенно властям надоело заниматься поисками призрака, и единственное, что они могли сделать, – депортировать отца Николая, утратившего статус принадлежности к монашеской братии, но и тут не было понятно пока ничего, включая также вероятность прощения и возвращения в Мар Сабу, о котором молил отец Николай. Тяжело переживая происшедшее с ним несчастье – солнечное затмение рассудка, он молил о том, чтобы вернуться в монастырь и строжайшим послушанием до конца своих дней искупить то нечаянное происшествие, подвергнувшее его существо трагическому испытанию. Я лично не слишком верил в прощение, но и не терял надежды на милосердие наставника.

Жизнь на ферме шла своим чередом – заказчики мои полагали, что когда-нибудь дорога будет построена, так что, готовясь к ежемесячной сдаче результатов работ, для чего приходилось ездить в Иерусалим, я каждый день на рассвете выходил в пустыню прокладывать в ней вешки рельефа, которые переносил вечером в компьютерное поле.

* * *

Понемногу я поддался искушению и стал выслеживать голубую верблюдицу. Прошло два месяца, как я выбирался в пустыню и не увидел ничего. Сначала на рекогносцировку Мирьям выходила со мной, но в апреле стало жарко, и я велел ей оставаться дома.

Голубая верблюдица – символ счастья и богатства. Символ царства Божьего на земле и в сердце. Груз, который она несёт, можно сбыть за огромные деньги и попутно получить освобождение от мира. Но если верблюдица попадётся без груза – это тоже огромная удача, поскольку тогда её можно продать бедуинам по баснословной цене, и никто не сможет упрекнуть тебя, ибо голубая верблюдица, нацеленная на переноску контрабандного груза, по определению ничейное существо.

* * *

Есть писатель Михаил Николаевич такой-то, топограф и кое-какой лауреат; у него имеются некоторые литературные премии, поэтому, когда ему приходится иногда читать про себя, ему не верится, что такой писатель мог принять его облик. Это кроме того, что ему порой становится непонятно, каким таким странным образом его сознание занимает телесную оболочку, почему оно томится в ней, никак не обладая способностью ни взглянуть на себя со стороны, ни тем более расстаться с оболочкой ради лучших миров. К тому же нет у него уверенности, что эти миры существуют. Хотя сны его в последнее время действительно стали интересней реальности. Иногда он засыпает с интересом – в надежде встретить во сне объятия событий, достойных внимания, если не описания. Писателя этого знают далеко не все, и тем более теперь дружить ему не с кем, но если говорить о былом, то список его товарищей по культурному фронту заканчивается такими именами, как Зонченко, Луцик, Смирнов и поэт Смарагдов, чьё дружество, впрочем, исчерпывалось душеспасительными разговорами о новой литературе. Переводы книг Михаила Николаевича были изданы главным образом во Франции и Германии, и, судя по странному успеху его трудов в последней, его можно было бы счесть немецким писателем, ничуть не менее известным там, чем в России. Всё это немногое составляет то, что называется моим именем.

Это моё имя кое-где известно образованным людям, а за границею оно, случается, упоминается на кафедрах отделений славистики. Оно не принадлежит к числу тех счастливых имён, бранить которые не принято. Совсем напротив. Я отношусь к тому разряду писателей, о которых можно было бы сказать, что они – известные неудачники. Что ж, хоть Господь и не послал мне читателей, зато с моим именем тесно связано представление о человеке, пишущем о совершенно непонятном. Иными словами, на моём имени нет ни одного светлого пятна, но пожаловаться мне не на что, потому что оно всё равно заработано честностью и трудом. Так что оно, имя, вполне счастливо.

Носящий это имя, то есть я, представляю собой человека пятидесяти лет, с продублённой солнцем кожей, иссушенным постоянным пешим ходом телом и с неустанным пристрастием к алкоголю и марихуане. Насколько невыразительно моё имя, настолько же тускл и предсказуем я сам. Я довольно неприятный в общении человек, да и с виду – глядящий исподлобья, разочарованно сутулый, страдающий острыми приступами хандры и так далее; как говорится, ничего, что грудь впалая, зато спина колесом. Моя желчная фигура малоприятна; только разве на подъёме, например, когда мне что-то привидится в воображении, в моём облике появляется некая искра, которая у некоторых при взгляде на меня, должно быть, вызывает мысль: «По-видимому, этот человек действительно не в себе».