Книга Исландия - Александр Иличевский

Первый оптический прибор – слеза.

Время не имеет отношения к жизни.

Всё спит в камне. Всё остальное без

человека ничего не значит и не

просыпается. Девять сфер, семь

небесных сводов – всё это молчит.

Параболические зеркала и арки

растворяют закат. Я различал

в его медленных движениях просвет –

тоннель Улугбека, и в нём Кассиопею.

Законы истории и судеб

обнимали нас тьмой пирамид.

Как тревожен рассвет над Каиром.

Как под луной виноградник зреет

ясновидческим вином, как ясен

в лунном свете раскоп археолога.

Я любил кефалевые побережья,

я бродил по Луне среди могил, встречался

с Маленьким Принцем, был представлен

облачной розе. Брат его, Енох,

пригласил нас прибыть на приём

к Метатрону. Мы согласились.

Я побывал электроном, красотой

дикой девы, мумией в пыльном ящике.

Был я и танцем. Был ночью на рожках

улитки. Она ползла к рассвету, и

Кассиопея служила нам маяком.

* * *

Однажды я путешествовал по пустыне.

Прошёл сорок шесть

километров за два дня по полному

бездорожью. В рюкзаках мы несли,

кроме снаряги, по девять литров

воды, было жарко. Запасы воды

пополнили у военной базы близ

Наби Муса из пожарного крана.

К концу первого дня на привале

начались судороги. От ног они

поднимались вверх по телу к плечам.

Я поделился с товарищами проблемой.

И один опытный путешественник

достал из рюкзака маленькую банку

солёных огурцов. Я выпил рассол, и

через пять минут тело полностью

освободилось от судорог.

Оглянись!

Вот как важно брать с собой в пустыню соль.

* * *

Когда всплываешь с глубины,

тебя окружают виноградины серебра,

как вокруг лопнувших статуй.

Ночь пронизана фейерверком

Млечного Пути. В гулких пещерах

прячется эхо бегства.

Море роет могилы ветров.

Чернильные крики чаек.

Времена тогда слились в вечность.

К концу дня я набирался смелости

и звонил ей. Она уже была весела,

как многие, кто ненавидит утро

и боготворит вечер. Ничего

с этим делать не хотелось.

Что можно поделать со стихией?

Однажды я повёл её на концерт БГ.

Он проходил в кинотеатре «Ударник».

После него мы сидели в снегу на

нерасчищенных скамейках в сквере.

Болтали, прихлёбывали коньяк.

И ещё не знали, что это – счастье.

Что многое остальное – лимб.

Карантин чувств, непригодный для дыхания.

Что же вечность? Что пустая её работа?

Никому она не нужна, цена её перегрета.

Одно прикосновение способно

переломить бесконечность.

И пусть так будет.

* * *

Сколько гостиниц у меня за спиной.

Сколько безвестных людей

спали со мной в одной постели.

А может быть, умирали – нет

разницы. Приют изобретён

человечеством в награду за видения

одиночества. Гостиницы суть общие места,

как апокалипсис. Не забуду

один двухзвёздочный отель

в Лондоне. Каре корпусов печёночного кирпича,

курить на улице, толпы на входе и выходе,

в номере безымянно, безлико, два крана

с холодной и горячей водой. В самом деле,

англичане делятся надвое без остатка –

это либо совершенно правильные люди,

либо на всю голову сумасшедшие.

И никаких смесителей. В таких

отелях склеить ласты просто. Они

существуют в назидание человечеству,

чтобы не расслабляться видимостью уюта.

С тех пор я особенно люблю монашеские кельи,

вырезанные в мягком камне Иудейской пустыни.

Всё вокруг залито солнцем, ущелья слепят.

Есть последняя правда в таком обилии света,

всматривающегося в одиночество,

в утрату дома детства, в жизнь,

так и не обретшую радость и грусть

нового приюта. Лучше уж пустыня,

лучше берег тихой бухты, отгремевшей

зимними штормами, накатившими от берегов

Александрии, Смирны, Сиракуз или Родоса.

Лучше горячий ставень, льнущий

к дебрям заброшенного сада,

заросшего бугенвиллеей и дроком,

с благоуханьем пыли, розмарина.

Бесшумны каменные ступени,

на них недвижно время.

* * *

Сон распался на пёрышки.

Голубь вспархивает в темноту.

Хлопанье крыльев стихает.

Ночь полна серебра.

Я умываюсь им, перед тем как

отправиться в пустыню.

Три часа ночи. Я вспоминаю,

как когда-то мать оставила

меня в карантинном боксе

с воспалением лёгких.

После забытья в горячке

я думал, что я умер.

И вокруг меня духи.

Её звали Надежда,

эту медсестру, что гремела

шприцами в кювете на подносе.

Она гремела стеклянными башнями

в долине блеска. Она

носила халат на голое тело

и делала больнючие уколы.

Я помню их всем телом, но в эту

ночную глухую пору я ухожу

в дебри Иудейской пустыни.

Здесь все пустыри – пустыня,

и все холмы, каждая кочка

означает что-то библейское,

почти столь же великое,

как это имя – Надежда.

Первое, что вспоминаю

из пребывания в стационаре, –

Надя протягивает мне чашку

кефира. С тех пор вкус

сахарного песка, намокшего

в кефире, – вкус рая. Я ухожу

и слышу, как в ночи на

бедуинских стоянках лают

собаки, как ревёт осёл.

Я вдыхаю запах камней и

овечьего помета. Но я

тороплюсь, мне некогда

прощаться с тем, прощаться с тем,

что я делаю здесь столько

тысячелетий. Столько раз

я просил оставить меня в покое,

наедине с природой, со всеми

этими климатическими поясами,

средней полосой и русской равниной,

с горами, морем и пустыней,

но никак меня не оставляла тайна.

Она со временем разошлась

и стала делать уколы прямо в сердце.

Я иду через пустыню и вспоминаю.

Как однажды, в то самое время,

в стационаре, когда меня навсегда

покорили стеклянные башни,

к нам в окно палаты сунулись

две лошадиные морды. А прежде

бешеный топот галопа

обрушил ночь, и совхозные кони

с бесседельными всадниками-конокрадами

ворвались к нам в окна первого этажа.

Мы принесли ворам для лошадей

из бака в столовой хлеба.

О, как я помню те стеклянные башни!

Моё лицо в зеркале рассвета

исчезает под пеленой тумана.

Я возвращаюсь в кровать.

Завтра я снова проведаю пустыню.

Я пойду по лунной дороге,

по приказу светил и юдоли.

Что ещё могу я сделать, чтобы

преодолеть пустыню, где

столько любил, где весна открывается

ослепительными анемонами,

пламени которых я скормил

не одну страницу. Я в пустыне

добываю буквы. Вот как иные

намывают со склонов Шамбалы россыпь

особых песчинок, так и я буква

за буквой добываю крохи

для матери-пустыни. Моя жизнь

вокруг, словно моё тело, –

подражает стеклянным башням,

когда-то привившим меня смыслом.

Жизнь перестаёт быть призраком, если

добывать из неё буквы. И тогда

какое-нибудь слово сможет

снова стать стеклянной башней.

Из темноты возвращается голубь.

Он садится на ограду сна.

Я подсыпаю ему крошки.