Книга Исландия - Александр Иличевский

Жить в Иокогаме два года, затем прибыть в Сан-Франциско, поселиться в Лос-Анджелесе. Годы и тысячи миль, сонм терпения. Что же я? Лодка «Язь», колыбель моя, вот на ней мы выгребаем по Ахтубе в Кокцикмень и затем в Парашкину протоку. Впервые я штурмовал Нижнюю Волгу с помощью резиновой лодки «Язь», заваленной рюкзаками, ковыляющей на веслах. Ехали в Чапчачи, собирались заброситься на остров и прожить там, сколько хватит упорства. В Саратове вышли и сорокаминутную стоянку использовали для прогулки – ходили посмотреть на университет, по дороге вдыхали запахи юга – пыли и нагретого камня, а когда вернулись на вокзал – осталось только поцеловать рельсы, пустые, сияющие, о, этот незабвенный вид пустых путей, где только что стоял поезд со всем твоим скарбом, с тщательно подобранными снастями, с черновиками. Догоняли фирменный поезд «Лотос» на разваливавшейся «шестёрке» с дырой в полу, сквозь которую видно было бежавший асфальт. Догнали в Красном Куте, переехав многокилометровую Волгу по волнообразному мосту, вздымавшемуся и опадавшему над речной бездной. Зато потом, после привычки к комарам, мошке, наступила рыбацкая идиллия: протока тихая с щуками и окунями, облавливать которую было одно удовольствие – склонённые к воде деревья, плавучие черепахи с черепашатами, выдры, подобно пингвинам – со скалы, слетающие с ветки в реку одна за другой, по мере твоего приближения, сказочный лес на островах меж ериков и проток, весь в паутинной травяной сети, заплетённый ею в кронах половодьем, к ильменям путь прокладывается только на лошади, столь густы заросли. А вот мы тонем на байдарке по пути в Дугну, лопнула, хорошо, что у берега, оболочка судна, но мы выбрались и два дня сушимся в лесу; что ж, пора, пора, вставайте, граф, вас ждут великие дела, и тогда мы проклеиваем стрингеры – и в путь.

* * *

Нуар в моей жизни впервые возник наяву, когда на подъезде к Лос-Анджелесу со Сто первой дороги я выдвинулся в сторону Санта-Барбары, к океану. За рулём шесть часов неотрывно, дело было уже ночью, дорога пустая, лес и горы, и вдруг я увидел лежащий на обочине горящий сигнальный факел. Я сбавил скорость и вскоре обнаружил следующий, пылающий дымным пламенем. Дрожащий свет, дымная завеса, пустое шоссе, стены тьмы вокруг. Увеличение мрачного чувства, что сейчас что-то должно произойти, что куда-то я безвозвратно въезжаю, в некое потустороннее пространство, где нет времени и человека. Я ещё долго катился по инерции, покуда не встретил полицейскую машину, это было дорожное происшествие, кто-то улетел в кювет, темнота не позволила разглядеть отчётливо, но то самое время, когда я был один на шоссе в дымовой завесе, оно произвело на меня впечатление. Пожалуй, это был самый первый кадр, что я увидел у Дэвида Линча. Позже я узнал, что та дорога, с помощью которой я пытался скоротать путь к океану через перевал, зовётся Diablo Road.

Сто первое шоссе – это широкая лента ребристого бетонного покрытия, льющегося, меняя профиль на поворотах, по довольно гористой местности, приближаясь вплотную к океану только в Сан-Луис-Обиспо. Колёса мерно отстукивают гребни на стыках, светоотражающие разделители полос выбивают оглушительную дробь, если задремать и на них съехать. В то время как Первое шоссе – это постоянно петляющая, двусторонняя полоса асфальта, идущая по обрывам над океанскими раскатами прибоя. Дорога вьётся вдоль океана, скалы и виражи, мосты, часто из бухт поднимается туман, и, если спуститься на берег в отлив, походить по оголённым камням меж колышущихся цветов актиний, можно ощутить, нагнувшись, холодные прозрачные струи, их омывающие; а вот и ресторанчик на берегу – всё меню лишь карта вин, рыбу вам предложат ту, что поймали сегодня. Соломенная мебель в чехлах, занавески колышутся от бриза, приоткрывая морскую даль.

В долгой дороге есть влечение хотя бы потому, что дорога – это стремление, скольжение. Что там в конце – возлюбленная или безвестность, смерть даже, – крайний случай влечения. В моей жизни было несколько дорог, выражавших своё стремление в небытие. Но самая запомнившаяся – это дорога в Лос-Анджелес из Сан-Франциско. Вспоминаю о том, как я впервые попал в Лос-Анджелес, как это было – сознание зыблется и не сразу позволяет сфокусироваться на отчётливости прибытия. Ехал я не по равнинной Пятой дороге, это была Сто первая, идущая ближе к океану. Путь мой весь был пронизан стремлением. Помню следующий день – лёгкое похмелье, прогулка вдоль океана, одна порция рыбы на двоих, ибо денег только на бензин. Помню, как накануне нёсся по быстрой, как бешеная река, дороге далеко-далеко, помню впервые столь явственно извлекаемый колёсами гимн американским просторам, представляющим собой брак дальнобойности со скоростью приближения горизонта; заправка с говорливой мексиканкой за кассой, явление грозного мужа на ржавом пикапе и взгляд варвара, готового вырвать вам сердце.

В целом первое впечатление о LA – это ар-деко, тускло-медная с завитушками замшелость, затёртое изображением зеркало, в которое неловко глядеться, потому что не узнаёшь себя. Таинственное зеркало, преломляющее действительность в киноленту.

Как отделить город от искусства, от кино, которым он создан? Как отделить зеркало от того, кто глядится в него?

Поразительный эффект производит изобретённый Дэвидом Линчем особый страх – в этом есть что-то античное: поголовная уязвимость человеческого воображения. Эффект ужаса – освобождающий момент искусства, он избавляет человека от собственных кошмаров, по крайней мере ослабляет их, ибо это уже произошло. Линча я принимаю (не путать с бессмысленным «понимаю») полностью. В целом его фильмы о том, что меня занимает чрезвычайно, – об опасности иллюзий, которые искусство выстраивает для нас, наполняя соты своей высоченной, стремящейся в безвоздушную стратосферу башни – мёдом представления. Линч – это не только катастрофа обрушения этой башни, он ещё и трагедия Иова, причём самого широкого спектра сюжетов, включая гибель хора, привлечённого посеянной иллюзией в Чёрный Вигвам. Но об этом стоит более подробно, и без «Бульвара Сансет» и «Китайского квартала» нам, конечно, будет не обойтись. Как и без ключевой фигуры Лос-Анджелеса – Уильяма Малхолланда. Последний, в сущности, обеспечил город водой – жизнью, он создал этот город, но успех его обернулся в конце концов катастрофой. В 1928 году, через несколько часов после инспектирования им дамбы св. Франциска, её прорвало, и это стало самой разрушительной техногенной катастрофой в истории США XX века: наводнение унесло жизни свыше шестисот человек. Малхолланд был очень состоятельным человеком, его имя носит проложенное в 1924 году шоссе Малхолланд-драйв, соединяющее мегаполис с рядом прибрежных пригородов. Это шоссе, ведущее, согласно Линчу, в никуда, в то самое любовное небытие, созданное нашими иллюзиями, – место жизни многих современных кинозвёзд, и символизирует для города то же, что и Сансет-бульвар, где жили многие звёзды ещё немого кино.

Уильям Малхолланд стал прототипом Холлиса Малрэя, главного инженера Лос-Анджелеса 1930-х годов, в детективе Романа Полански «Китайский квартал». Да, стоит только подумать о Дэвиде Линче, как передо мной всплывает прикрытый загадочной завесой Лос-Анджелес. Малхолланд-драйв не менее интенсивно, чем «Китайский квартал» и «Бульвар Сансет», насыщает город пеленой нуара. Он повествует примерно о том же – об иллюзиях искусства. Так кто на самом деле инженер Малхолланд, почему Полански берётся за эту фигуру, а Линч позже делает его символом своего варианта «Бульвара Сансет»? Малхолланд – ключевая фигура города, он тоже из низов, из ниоткуда, как и героиня Линча, так же, как и она, ставшая в конце концов с помощью фантазии сочинителя знаменитой актрисой, – добивается успешной карьеры в LA и потом претерпевает страшное пикирование – падение мрачности совершенно мистической. Надо думать, что притчевый смысл здесь не один, но главный – в том, что успех всегда суть иллюзия, что судьба Иова наготове для каждого.