Книга Я хотел убить небо - Жиль Пари

Все смотрели, как из объектива сейчас вылетит птичка, и только бабушка не смотрела, она вязала свитер.

Она не успела довязать его на земле: у неё случился «приступ сердца», и она умерла сразу после того, как была сделана эта фотография.

Антуанетта не вяжет свитеров, она вяжет только предложения, и иногда ей бывает трудно довести их до конца. Но она не виновата, она совершенно ничего не слышит, даже если кричать ей в самое ухо. Иногда кажется, что она это делает нарочно и что её вполне устраивает быть глухой. А ещё она умеет читать по губам, совсем как мы. Кожа у неё жёлтая, как омлет. А волосы такие белые, что я даже подёргал за них, чтобы убедиться, что они настоящие, и Антуанетта закричала, и я извинился. Она мало говорит, но смотрит на людей так, как будто бы видит их насквозь. Она всё время напевает какую-то мелодию, сама не знает какую.

Она говорит:

– Этой песне больше лет, чем мне.

Она живёт в доме вроде наших «Фонтанов», только вместо питателей у них там медсёстры, а вместо детей – такие же старые люди, как она сама.

Её дом называется домом престарелых.

Она говорит:

– Я, конечно, и сама престарелая, но не ожидала, что когда-нибудь окажусь в компании таких древних стариков. Мир жесток, деточка, ты когда-нибудь сам это… Что я сейчас сказала?

И она начинает напевать.

Все дети из «Фонтанов» хотят поиграть с Антуанеттой, и я вижу, что она, как и я, любит мухлевать, чтобы всё время выигрывать. Если она проигрывает, то даже начинает дуться, и Реймон говорит ей: «В твои-то годы!», и она смотрит на него как на чудовище. В шарики она играет лучше Симона, а Симон вообще-то в шариках чемпион. Зато с составлением общего предложения у неё совсем плохо. Она не может запомнить даже слово, которое назвал её сосед, и выдумывает вместо него какие-нибудь другие, и спорит, что это был «помидор», а вовсе не «слабительное», и иногда мы говорим: «Ладно, Антуанетта», иначе она может надолго обидеться из-за слов Бориса. В лудо она потихоньку переворачивает кубики и говорит: «Неправда!», когда Жужуб это замечает и громко объявляет всем, ведь победителю полагается дополнительный кусок торта.

Она обнимает нас так нежно, как никто никогда не обнимал, и мы все уже побывали в её объятиях, кроме Жужуба.

Ему она сказала:

– Нет, ты меня раздавишь.

И Жужуб в отместку съел столовой ложкой целую банку варенья, и потом его затошнило, и весь оставшийся день он изображал больного – не помогла ни таблетка Ивонны, ни то, что никто ему не верил.

– Ну что, нравится тебе мой мальчик-здоровяк? – спросила меня на ухо Антуанетта.

– Не такой уж он и здоровяк, ваш Виктор, – сказал я.

– Я не про Виктора, я про Реймона.

– А, да, но он ведь вам не сын.

– У кого усы?

– Он вам не сын, – прокричал я ей в самое ухо.

– А! Какая разница. Я потеряла дочь, но у меня остался сын и ещё вдобавок внук, так что мне повезло.

– А как вам ваш приют?

– Да что ты, никогда не плюют, они у меня оба воспитанные.

И она опять стала напевать.

Я произнёс, отчётливо шевеля губами:

– Не «плюют», а «приют».

– Ах, ты об этом. Приют очень большой и набит старичьём, так себе местечко. Ла-ла-ла-а-а…

– О чём ты поёшь?

– Ёж? Неужели кто-то принёс ежа?

– Ну ты смешная!

– Да, а что мне ещё остаётся? Иди-ка поиграй вон с той малышкой.

– С Камиллой?

– Когда ты вырастешь, вы поженитесь.

– Откуда ты знаешь?

– Старики видят дальше, чем вы думаете.

Мы улеглись на траве – Камилла, Виктор, Алиса, Беатриса и я.

Мадам Колетт, Шарлотта, Рози, Ивонна и мадам Пампино пьют красное вино, сидя под зонтиком.

Остальные играют в футбол с Реймоном и судьёй.

Лично я стараюсь держаться от судьи подальше, хоть рубашка и выбилась у него из штанов точно так же, как у Реймона, и вид у них такой, будто им ужасно весело. С моим везением я наверняка засвечу ему мячом в лицо, и он захочет отомстить и переведёт меня в приют, где на окнах будут решётки, и тогда я больше не смогу лежать на травке с друзьями.

Алиса сдержала обещание: с тех пор как Симона оставили с нами, она завязывает волосы резинкой, и губы у неё дрожат, только когда кто-нибудь с ней разговаривает.

Беатриса сосёт большой палец, и волосы у неё все в травинках. Она смеётся и катается по траве, а потом уходит нюхать цветы и руки держит за спиной, как будто боится нечаянно коснуться цветка.

Виктор пытается свистнуть через травинку, зажатую между пальцев, но вместо свиста у него получается что-то вроде пука, и мы все оглядываемся на взрослых, но те ничего не заметили, поэтому мы хохочем.

– О-ля-ля, – воскликнул Виктор. – Судья поскользнулся, как корова на льду, и теперь лежит на траве!

– Какая ещё корова? – возмутился я. – Разве можно так говорить про судью?

– Кабачок, ну это просто такое выражение. Ты иногда совсем тупой. Даже тупее того толстяка, как его зовут?

– Жужуб, – хихикнула Беатриса.

– Где он, кстати? – спросил я.

– В моей постели, ему стало плохо, – ответил Виктор.

– Ага, плохо ему, как же! Обычные штучки Жужуба. Просто ему захотелось полежать на твоей кровати, и теперь он оставит там кучу крошек.

– Симон говорит, родители Жужуба скоро приедут в «Фонтаны», – сказала Камилла.

– Откуда он знает? Опять читал учительские тетради?

– Нет, услышал разговор в кабинете директора.

– Вот это да, ну Симон! – воскликнул я. – Так мама Жужуба не была ни в каком Перу?

– Перу – это где? – спросила Алиса.

– Примерно там же, где Россия, – наугад ляпнул я.

– Неважно, где она была, а где нет! За это время можно было уже весь мир сто раз кругом объехать, – сказала Камилла.

– Может, они и ко мне на Мартинику заезжали? – спросила Беатриса.

– Наверняка, – улыбнулась Камилла.

– А главное – Жужуб ведь никогда не говорил о своём папе, – сообразил я. – И на его открытке только один почерк – мамин.

– Папы никогда не пишут на открытках, – заметила Беатриса. – Это мама пишет: «Папа и мама тебя целуют». Папы целуют только на открытках, а в жизни они бьют маму и запирают маленьких девочек в стенном шкафу.

– Вот это да, – сказал я. – А с маленькими мальчиками они что делают? Зажаривают на вертеле?

– Этого я не знаю, у меня не было братика. Папа говорил, что у нас и без того проблем хватает.