Книга Схождение на да - Александр Альбертович Егоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
До свидания. С ценным камушком,
с бриллиантом вернусь — имущий я.
[Закатила, как Билли Айлиш прям,
очи черныя, очи жгучія].
***
— Ты, как слово «нипочему»,
цель которого — лишь ответ
саркастический на вопрос
«почему?» Или, как очки
не от солнца, не для того,
чтобы видеть, — забавы для.
Но бессмысленностью своей
привлекаешь вниманье ты
и моё, и других людей
(эта рифма случайна). Смысл
всех-превсех в нашем мире — быть
частью общего. Ты не часть…
— Уходи, я тебя прошу,
Саша… Бесишь! Ну все ушли,
водка кончилась… Да, давай
одевайся. А шапка где?
— 30° — замёрзнешь… Вот
шапка папы…
. . . . . .
Я вниз бегу,
спотыкаясь, хотя есть лифт.
Тривиальна она, увы.
***
Голые ветви на лоскуты
делят неясное небо.
Вижу в узорах ветвей черты
той, для которой не был
я никогда, не существовал –
место пустое, пробел, прогал…
К счастью, теперь прогалом
девушка эта стала.
***
Женщина с гладковыбритыми ногами
тащит ведро с помоями, чтобы вылить.
Женщина привлекательна (между нами),
жидкость же отвратительна: взглянешь — вырвет.
Фоном для героини — шикарный ясень
и безобразный дом, а точней лачуга.
Мир, что воспринимается, столь прекрасен,
сколь и ужасен. Господа ли заслуга?
И вообще заслуга ли? Не отвечу.
Женщина без помоев идёт — ей легче.
Хуже, но реже
«Хуже, но реже» — слух скрежетом режет
данная фраза. Руслана уже нет
сколько?.. Не буду считать.
Он захлебнулся водою речною –
талою, мутной. А кто виноват?
Сам смастерил в подражание Ною
плот пенопластовый… «Хуже, но реже» –
Русино кредо, он с детства страдал:
недоедал, в заскорузлой одежде
вечно ходил. Да, логичный финал.
Мы как-то курицу деда-соседа
(мы — это я и Руслан) утопили.
Тут повторить не мешало бы кредо –
«хуже, но реже». За что утопили?
За перелёт деревянной границы.
Иль за другое, могу ошибиться.
Голдинг, сэр Голдинг, ребячества дух
в книге дебютной — прочтите, товарищи, –
выразить смог как нельзя понимающе.
Книгу зовут «Повелителем мух».
Значит, вселенной возмездие, месть,
есть.
Значит, и мне, неживому, на дно
лечь суждено?
Я и потом убивал, но
ради того, чтобы съесть.
***
Косулю батя свежевал,
от жидкости горячей ал –
не весь, понятно, только руки.
Чик — лезвием. «Держи, Санёк…»
Топившееся зимовьё
усиливало мрак округи.
И сцена (батина возня
кровопролитная) меня
естественностью, характерной
для мезо-, неолита что ль,
захватывала — послеболь
грозит любому совершенно.
Я циник? Боже, упаси,
однако за тайгу мерси
боку. Эпитеты излишни.
Потом, глотая сладкий чай,
мы осознали невзначай,
куда пришли, откуда вышли.
В чём моё знание?
БОГ ползёт улиткой
БОГ летит сапсаном
БОГ китом дельфином
щукою плывёт
ОН везде ОН всюду
ОН и есть живое
впрочем неживое
тоже БОГОМ звать
БОГ не надзиратель
не мужик суровый
что за облаками
кроется о нет
сила ОН земная
да и внеземная
общая для миро-
здания всего
БОГА отрицать мы
полностью не в праве
мы ЕГО фрагменты
части и куски
храмы же однако
домики не БОЖЬИ
истину глаголю
лишь природа БОГ
***
Журчалка –
муха, притворяющаяся пчелой.
Как ей удалось влезть в чужую шкуру?
Она же не могла сама стать полосатой,
поняв: пчёл боятся, будут и меня…
Мимикрия –
главное доказательство существования Бога,
Абсолюта,
Вселенского разума.
У/У
Памяти моей бабушки
Суета всех последующих лет
заключается в тяжкой неволе.
У одних под ногами — паркет,
у других — изумрудное поле.
О, душа! Скоро кончится срок.
Все узрят, как ни странно, впервые:
у одних над башкой — потолок,
у других — небеса голубые.
Суета всех последующих лет
заключается в поиске знаков.
У одних, у других… Что за бред?
Наш исход без того одинаков.
∞
В осенней полумгле
сколь призрачно царит прозрачность сада,
где листья приближаются к земле
великим тяготением распада.
Иосиф Бродский
Двадцатая осень. Двадцатая (!) осень.
Давай же опавшие листья подбросим,
жалея заранее их красоту.
Представь: перед тем, как удариться оземь,
они — на лету –
закрутятся символом бесконечности.
Хороший предлог, чтобы речь вести, бред нести.
Помимо промозглого этого парка,
в котором читал я, допустим, Ремарка,
а также Набокова, Эдгара По –
листва, выражаясь по-пушкински ярко,
рассыпана по:
сырейшим аллеям, пропитанным грустью,
границам реки, что торопится к устью,
булыжникам, лестницам, шумным дворам.
Но мрачный Иркутск — не чета захолустью.
Действительно, там –
в далёком Хилке, всё намного обильней.
Сам город является спудом, давильней
(а кто ещё выжал природную мощь
из муниципальных берёзовых рощ?).
P. S. Не бойтесь, мы выясним скоро,
подбросив руками нецельный ковёр,
что части его не построят узора
лежачей восьмёр…
***
Канализационный люк
и одуванчики вокруг,
близ — тополь, головой готов
уже достать до проводов.
Но скоро, через день-другой,
цветы убьют бензокосой,
бензопилой обрежут тополь.
Растения не могут вопль
издать. Да если б и могли,
то сжалились бы косари
и лесорубы, а? Бог весть.
Хоть в городе природа есть,
она же несвободна тут:
за рамки вышел — и капут.
Опись
Предисловие
Вещи, предметы — я им отдаю
дань уважения, так как они
помнят, пускай и частично, мою
жизнь: растворённые в вечности дни.
1. Клык
Клык собаки, вырванный с трудом
из массивной белоснежной челюсти.
Дырочка проделана сверлом,
то есть свёрлышком. Верёвка в целости.
2. Иконка
Богоматерь, маленький Христос.
Серебро. Цепочка докупная.
Пробу разглядеть не удалось.
Впрочем, и неважно мне — какая.
3. Бебут
Это царской армии кинжал,
ржавчиной (увы и ах!) изъеденный.
Долго, видимо, в земле лежал,
потому — глубокие отметины.
4. Шляпа
Шляпа маскировочная, чтоб
в зарослях каких-либо скрываться.
Дырка есть и есть поблекший штамп
«Алекс Миръ-2012».
5. Пальто
Чёрное-пречёрное пальто,
пыль и годы навсегда впитавшее.
Маловато мне уже, зато
в нём кажусь стройнее, ergo, краше я.
6. Тетрадь
Общая,
