Книга Исландия - Александр Иличевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как бы то ни было, проблема Тайного Евангелия от Марка так и не разрешена. Официальная Церковь игнорирует его либо как подделку, либо как ничего не значащий апокриф. Тем не менее в восьмидесятые годы учёная общественность наконец-то обратила внимание на ранние работы Смита и сочла их отвечающими должному уровню. Другие учёные пытались разыскать оригинал, с которого Смит сделал фотографии, но уже в 1980 году одного из них, Томаса Таллея, ждало разочарование – манускрипта в монастыре не оказалось: после публикаций Смита он был отдан патриаршему библиотекарю отцу Каллистосу для восстановления и с того момента следы рукописи послания Климента теряются.
Скорее всего, каноническое Евангелие от Марка было дополнено неким александрийским христианином-неоплатоником в первой половине II века. Само такое дополнение было вызвано некоторыми таинственными недосказанностями в каноническом творении. Тогда, как и сегодня, прежде всего в Евангелии от Марка интриговала отсутствующая в других канонических Евангелиях история о некоем таинственном юноше, разгуливающем по городу в одном синдоне, то есть покрывале или даже погребальной плащанице (Мк. 14:51–52; ср. Мф. 27:59; Мк. 15:46; Лк. 23:53), и наш компилятор сочиняет историю о воскресении некоего юноши, который наличием сестры напоминает нам Лазаря, воскрешённого, согласно Евангелию от Иоанна (Ин.11), Иисусом, а в такой интерпретации воскрешённый юноша мог ходить за Иисусом в одной плащанице, свидетельствуя этим о чуде Христовом. Показательно и то, что одна из цитат, приводимых Климентом, находит своё место именно там, где как раз чувствуется недосказанность, а именно: «Приходят в Иерихон. И когда выходил Он из Иерихона…» (Мк. 10:46).
– Подумать только, – воскликнул Балаганджа, – создать монастырь для того, чтобы втереться в доверие к монахам соседнего монастыря и потом их ограбить! Давайте лучше траву засеем в пустыне и будем туда воду носить.
Что видно из пещеры
* * *
Москва – таинственный город, в нём есть Воробьёвы горы, есть Нескучный сад, дом Пашкова, Трёхгорка – пьедесталы некой древней силы. Есть загадочно необъяснимое в этом запечатанном кольцами бульваров, дорог, шоссе, автострад, будто штемпелями эпох, влекущем городе. Москва – стихия роскоши и нищеты, власти и трепета, уюта и потерянности; всё есть в этом городе: и удобство, и непригодность, и буддийское лето, и тягостный ноябрь, и воспоминания, и забвение. Москва не всегда обладает необщим выраженьем и обретает истинный свой облик в безлюдье, например ранним воскресным утром или летней тёплой ночью, когда забредёшь в какой-нибудь проулок на Рождественке, а он пересечён выстиранным бельём, благоухающим холодной вишней, и бродишь в этом просвечивающем простынном лабиринте, пока вдруг не спросишь себя: что это за город – женский он или мужской, как Рим или Флоренция, Берлин или Вена. Но Москва город женский. Его женственность мерцает загадочно, изгибаясь Арбатом или излучиной реки, не только скрываясь, но и вырываясь из-под пелены событий, в определённое время откровения, когда понимаешь всю её утробную жестокость.
Московская осень бывает прекрасна. Многое вдруг трогается с места, но прежде воздух наполняется рассеянным на частичках отмиранья светом, в нём тянутся парусные паутинные нити, серебро становится цветом поры прощания, печальный вид городских холмов, парков, рябь на стремнине реки – приметы этой наполняющей воздух грусти. Полощутся стаи скворцов, собираясь в перелёт, и нищая сырость октября подступает к глазам. Есть в осени тональность прощения. Осенью любовь прощает расставание.
И вот память встречает декабрь, облачность сковывает Москву, сыплет снег и в сумерках становится источником света.
Тогда, в декабре, это и случилось.
Первые три года я учился хорошо, теорию групп сдал даже экстерном, но больше ничем особым на курсе не выделялся. Разве что участием в безумных водных походах. Но слава рисковых путешествий на мехмате ценилась невысоко.
На четвёртом курсе охота учиться у меня пропала, поскольку я влюбился в студентку исторического факультета и стал жить с ней в Сокольниках. Так что теперь мне приходилось работать на двух работах, и учёбу я почти забросил.
Тот день начался, как всякий зимний день, – с сумерек, криков галок за открытой форточкой, шкрябанья лопаты дворника; окно в кухне запотело от вскипевшего чайника. Голые кроны парка, сугробы у парковой решётки, низкие облака, поглотившие Останкинскую башню. Завтрак – растворимый кофе, бутерброд с маслом, посыпанный сахарным песком.
Утром Катя не произнесла ни слова, только курила, глядя в окно. Наконец я погладил её по плечу. Она встала, оделась и, выйдя из подъезда, зашагала к Стромынке. Я нагнал её и пошёл рядом.
В Москве бывают зимние дни, когда ни солнца, ни неба, ни теней и весь воздух наполнен слегка покаркивающей воронами тоской, отчего кажется, что время настоящее пропало, и шаг ещё больше вязнет в слякоти и в старом купеческом городе, ветшающем в этих кварталах не первое столетие, всё более обнажая под крошащейся штукатуркой своё «кирпичное барокко». Может быть, поэтому однажды, выйдя к парку, я оглянулся окрест, и мне показалось, что вместе с серебряно-чернёными сугробами город уплывает в безвестность и само имя его постепенно стирается, тает в белёсом непроглядном небе. В тот же день, чуть позже я стоял где-то в переулках и смотрел, как ворона, сидевшая на проводе, вдруг кивала и делала сальто – переворачивалась полным оборотом, сцепив лапками воздушную линию. И снова замирала над Москвой. Не было сомнений, что я – единственный во всём городе вижу, как эта ворона развлекается. Я не сразу поверил своим глазам. И продолжал следить. Ворона точно так же сидела какое-то время неподвижно и потом переворачивалась через голову. Так неотрывно смотрят на часовую стрелку, чтобы заметить малейшее движение. Через какое-то время взгляд мой и взгляд вороны совместились, и я не заметил различия, только в какое-то мгновение город перебрасывался через темя и смеркалось на секунду в глазах.
