Книга Закрытие темы - Сергей Носов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Полемическая работа о Больших Числах до сих пор, увы, остаётся неопубликованной, что, конечно, делает некорректным её изложение, и без того чреватое вульгаризаторством. Для нас важно другое. Рыбак рыбака видит издалека. Евгений Борисович и Николай Николаевич стоят в очереди за кофе и возбуждённо о чём-то беседуют.
Люблю слова: «давеча», «дескать», «бывало»… Бывало – оно как на горе камень: бы – и через себя переваливается: вало. И покатило за собой воспоминания.
Что-то простодушно-смиренное в этом «бывало» – словно непритязательное «прости» за беспокойство прошлого.
– Бывало, зайдёшь к Сорокиным, там Лёнька, покойничек, Павел с гитарой. – Старики перебирают фотографии.
Она терпеть не может слова «покойничек», а он ещё так произносит, будто укоряет её: вот пилишь меня с утра до ночи, пилишь, а ведь я тоже смертный.
– Когда я учился в Политехническом…
А я-то когда учился?
Кажется, совсем недавно. Вчера. И вот уже вычитаешь в уме из двузначного двузначное. Неужели так быстро время летит?[20]
Мы на гребне науки. Мы-то на гребне, мы знаем. Первые микропроцессоры, первые микроволновые устройства на базе ультразвуковых «элзэ» (линий задержек), мало ли что первое – всё в наших руках! Мы учимся, мы работаем, мы кутим в общежитии на Новоизмайловском. У нас ещё те перспективы! Юмористы острят с эстрады: раньше инженер «ах-ах», а теперь «ха-ха», – и будущие инженеры в зале дружно аплодируют остроумию и, как им кажется, смелости юмористов. Третья часть выпуска будет работать не по специальности[21].
Я хотел вспомнить очередь. Обыкновенную очередь в кафетерий – не более. «Бывало, стоишь в очереди…» Тётя Шура-буфетчица воодушевляет хвост призывами: «Стойте, милые, стойте, всех напою…» У неё были свои любимцы. Она приветствовала их прибаутками и называла каждого «мой». «Этот мой, ему без очереди». Без очереди обслуживала тех, кто брал тройные и четверные порции кофе, – в дни стипендии мы позволяли себе такие жесты. Я подозреваю, что тётя Шура плохо считала: она всегда спрашивала, сколько дать сдачи. Пила кофе прямо из блюдечка, сидючи около бака с сосисками; тем временем её заменяла у аппарата посудомойка-подружка.
Бывало, профессор Тропинин, выйдя на середину зала, переливал кофе из чашки в стакан (чтобы остудить) и обратно; игнорируя улыбки окружающих, он отстаивал своё право на чудаковатость.
В общем, они познакомились, наговорились и адресами обменялись. Придумывать подробности, как с тем докладом, что-то пропала охота. Скажу только, что все дороги ведут в Рим.
– Что же вы, Николай Николаевич, в собственном соку варитесь, да ещё здесь, в Петербурге[22]?
– Вот что, – строго сказал Евгений Борисович, – передайте-ка привет одному человеку (сам не могу: он сейчас в командировке), буду весьма признателен. – И он дал ему мой рабочий.
5
Пламенный… Хладный…
«Когда будет составлен словарь Пушкина, – читаем у М. Гершензона, – то несомненно окажется, что никакие определённые речения не встречаются у него чаще, нежели слова пламя и хлад с их производными или синонимами в применении к нравственным понятиям…»
Соблазнительно поправить видного пушкиноведа (благо словарь языка Пушкина теперь под рукой): есть более часто встречающиеся слова «в применении нравственных понятий». Например, «счастье». Вот уж воистину любимое Пушкиным слово! Оно появляется в начальных строках самого первого стихотворения Пушкина («К Наталье»), чтобы сопровождать потом всё творчество поэта.
1813. «Прилетело счастья время…»
1814. «Но быстро дни любви и счастья пролетели…»
1815. «И так я счастлив был, и так я наслаждался…»
1816. «И счастья в томном сердце нет».
1817. «Кто счастье знал, тот не узнает счастья…»
1818. «Не всякого полюбит счастье…»
1819. «… На лоне счастья и забвенья».
1820. «И счастие моих друзей / Мне было сладким утешеньем».
1821. «Любимцы счастия, наперсники судьбы…»
1822. «И будто слышу близкий глас / Давно затерянного счастья…»
…
1836. «Вот счастье! Вот права…»
Мимолётное счастье. Счастье неуловимое. Обманчивое счастье, искушающее своей кажущейся доступностью. Счастье-тоска. Счастье, мыслимое только в прошлом. Последнее счастье. Счастье, равновеликое судьбе. При этом коварное счастье. Счастье-насмешка. Счастье независимости. Счастье…
Etc., – как любил писать Александр Сергеевич.
В конечном итоге, в принципе невозможное, вытесненное, заменённое чем-то другим счастье, которого нет и не надо.
Скепсис в отношении того, что называют счастьем, кажется, был близок сердцу Пушкина.
Трудно представить другого поэта, у которого столь часто встречалось бы это ёмкое слово. В нашем столетии таких, пожалуй, и не было. Ведь не Блок же, не Мандельштам, не «отяжелённый лирой» Ходасевич… О нынешних и говорить не приходится. И в девятнадцатом – не Тютчев, не Некрасов, не Баратынский. Быть может, Фет? Может, Бенедиктов?
За неимением частотных словарей российских поэтов остаётся предположить (на манер Гершензона), что слово «счастье» как нравственное понятие у Пушкина встречается чаще, чем у кого-либо другого…
И далее в том же духе.
Что-то вроде визитной карточки.
Он сидел у меня в кабинете, – как, однако, звучит красиво: у меня в кабинете! – можно подумать, я большой начальник… Он сидел в нашей комнате (ещё «в нашей комнате» иногда появляется литконсультант, ведущий шахматную рубрику), сидел, говорю, в нашей комнате и терпеливо ждал, а я, стало быть, читал его статью о Пушкине. Статья называлась «На свете счастья нет» и доказывала, что счастье есть и что Пушкин (будто бы) специально написал «нет», потому что знал, что «да».
– Вы, наверное, стихи сочиняете? (Мы были ещё на «вы».)
– Нет, – сказал он неуверенно, – не сочиняю.
Был он высокоросл, мешковат, сутул (первая встреча, как-никак, – пора и портрет дать), нижняя губа слегка оттопырена, синие круги под глазами, впалые щёки, морщина на лбу не по возрасту – словом, не из тех, кто производит впечатление сразу. Тогда я его, конечно, не рассматривал, это я сейчас живописую, а тогда я читал статью о Пушкине.
