Книга В тени старой шелковицы - Мария Дубнова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не надо думать, что все заключенные имели возможность приходить на прием к начальнику тюрьмы. Яков Борисович, Ефим и адвокат сделали все, чтобы это стало возможным персонально для Соломона. Но Соломон ничего не понимал – он полагал, что это нормальная юридическая практика. Заканчивался 1950-й год, он сидел в Липецкой тюрьме, писал оттуда жалобы Кагановичу, встречался с адвокатом – и не догадывался, что находится в «курортных» условиях и чего это стоит его семье.
Он добивался справедливости.
После разговора с начальником тюрьмы Соломон вернулся в камеру. Лег – у него была своя шконка. Вдруг началась резкая боль за грудиной, отдало в левое предплечье, рука стала неметь. Резкая боль иглой вошла в сердце. Не выдохнуть, не вздохнуть.
Он попробовал пошевелиться, лечь поудобней. Нет. Любое движение вызывало сильную боль. Лежать можно было только на спине. Стало страшно.
Он лежал, положив ладонь на сердце. Сокамерники выпросили у тюремного врача валидол и совали Соломону под язык. Боль то уходила, то начиналась снова.
Две недели боли.
Писал под себя, в матрас.
Потом отпустило.
Через год, в больнице, врачи установят, что это был инфаркт. Тогда, в тюрьме, к нему никто не подошел. Живой, лежит, дышит – ну и ладно. А что ссыт под себя – да так все лежачие делают.
О Киселеве Соломон старался не думать. Вспоминал, как просил папашу нанять хорошего московского адвоката, Раскина или Флатте. Так нет, Фима нашел в Липецке этого Киселева. Денег, что ли, не было? Да если бы его прекрасные сестрички отказались от пудры и одеколона, а свояки – от табака, то они вполне могли бы выделить по пятьдесят рублей в месяц каждый. Соломон автоматически подсчитывал: с каждого по пятьдесят рублей в месяц, я тут полтора года – это же семь тысяч двести рублей! Хватило бы не то что на Раскина, на самого Коммодова!
В декабре, когда сердце потихоньку стало успокаиваться, Соломон продолжил борьбу. Он отправил жалобу в Прокуратуру РСФСР.
Это ничего не дало.
В январе Соломон был этапирован в Липецкую исправительную колонию № 33. Там сразу же загремел в больничку.
Фельдшер, увидев Соломона, усмехнулся: «Агент сионизма? Космополит?» Соломон удивился: «Нет. Бухгалтер». Фельдшер развеселился: «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом! Руку до локтя открываем!..»
Давление было 250 на 140.
Сидеть оставалось чуть больше четырех месяцев.
«Дорогой папочка, – Борька старательно выписывал соединения букв, как учила его учительница Анна Григорьевна, – я учусь на все пятерки». Что еще писать? «Мама подарила мне на день рождения шахматы, и я теперь играю. Меня научил дедушка Яков. И дядя Фима. Еще у меня есть лыжи и коньки, я катаюсь в свободное время. И Мика катается, у него тоже лыжи. Мы с мамой и бабушкой ходили в кино. Мне понравился фильм “Руслан и Людмила”, а Мике – “Здравствуй, Москва”. Целую тебя, папочка. Твой сын Боря».
Потом Микун нарисовал под письмом брата маленький паровозик с двумя вагончиками и подписал без ошибок: МИКА ХОЦ. Оля взяла детское письмо и сунула в конверт, вместе со своим. Воронежская область, город Липецк. Почтовый ящик № 3.
Соломон читал письмо сына и вспоминал, как Оля приезжала к нему в Липецк, в тюрьму. Показывала фотографию Бори: худой, бледный… Детям говорят, что Соломон в санатории, лечится. Правильно. Подробности ни к чему.
Соломон очень плохо себя чувствовал. Давление зашкаливало, кружилась голова. Врач оказался из Ворошиловграда, и Соломон считал это большой удачей: сам он до войны работал на Ворошиловградском тракторном, так что они с врачом – почти земляки.
Борьке иногда зачитывали фрагменты отцовских писем из санатория. Папина жизнь представлялась ему вполне нормальной, и он не понимал: чего это мать все время плачет?
И правда, бабушка говорит, что нервы у нее никуда. Папа писал: «Палата у меня чистая, просторная, врачи очень внимательные и чуткие. Уход отличный. Питание диетическое. Я нахожусь в исключительно хороших условиях. А главное – спокойствие и тишина. С каждым днем я чувствую себя все лучше и лучше. Но один недостаток: прибавился аппетит…»
Соломон писал, что врачи запретили ему мясное. Смешно. Никакого мяса в Липецкой колонии сроду никто не видел.
– А что мне можно? – выяснял Соломон.
– Можно молочное. Сладкое. Вам вообще нужно побольше сахару, иначе гипонёте.
– Что сделаю?
– Гипонёте. От нашей калорийной еды сахар упадет в крови, будет гипогликемия. Обморок. Потом кома. Потом смерть.
– Я понял, спасибо.
Соломон написал отчаянное письмо Мирре, которая жила в Липецке, попросил сахару и хотя бы кислого молока. Хотя бы раз в неделю.
Мирра приходила, приносила – но ее не пускали, она не была прямой родственницей. Мирра передавала в окошко кислое молоко и сахар. Доходило не все и не каждый раз.
Соломон писал письма сестрам и отцу. Благодарил за посылку, кланялся: мол, у меня все хорошо, питание отличное, не нужно беспокоиться, у вас ведь у всех дети, лучше им купите сладостей… И тут же просил еще посылок. У меня все есть, повторял он, словно гипнотизируя цензуру, я живу как в зимнем доме отдыха. Пришлите только еды и лекарства. Врачи назначили мне диуретин, он снимает давление. Только запакуйте хорошо, иначе не дойдет. И – я вас прошу, Аня, Иосиф, сделайте так, чтобы посылками меня обеспечивали вы, а не Оля. Оля не может. У нее мизерная зарплата и двое мальчишек на руках. Я вас прошу.
Сахар, Анечка, не забудь положить сахар. И, если можно, шиповник – для десен. Врачи посоветовали.
У него начиналась цинга. Но Соломон не падал духом. Ему нужно только дожить до лета. Летом он вернется домой…
В санчасти работало радио. «Создание литературного подполья… Кому нужны псевдонимы… Михаил Шолохов правильно считает – идут с опущенным забралом… Они ненавидят все советское, все русское… Настоящая фамилия Холодова – Меерович, Данина – Плоткин, Яковлев вовсе не Яковлев, а Хольцман, Мельников – Мельман… Оскорбительное отношение к русскому человеку…»
Соломон лег на кровать, старался не прислушиваться. Выключить было нельзя – студент Володя, доходивший на соседней койке, жадно слушал, иногда сквозь зубы комментировал: «Жиды вонючие… Сионисты. Космополиты. Враги. Ненавидят советскую власть…»
Соломон достал бумагу, перо. «Дорогой мой сыночек Боренька… Я слышал по радио, что на днях начнется турнир на звание чемпиона мира по шахматам между Ботвинником и Бронштейном[21]. Попроси от моего имени дядю Фиму и маму, чтобы они доставали специальные бюллетени и газеты, в которых будут печататься эти шахматные партии. Газеты и бюллетени ты спрячь до моего приезда, а когда я приеду домой, то мы с тобой будем изучать эти партии, чтобы, когда ты вырастешь большой, ты играл бы лучше Ботвинника и Бронштейна. Горячо целую и обнимаю тебя, мой милый! Слушайся маму, бабушку и тетю Сарру!» Соломон улыбнулся и дописал: «Ухаживай за Микочкой, следи за тем, чтобы он понемногу учился и не баловался. Помогай ему во всем, ты ведь старший брат. Твой папа Соломон».
