Книга Незаметная вещь - Валерий Панюшкин

За спиной Федора Леонидовича щелкнул замок, и доктор ввел в отделение меня, одетого в белый халат. Неторопливый старик со своей палкой занимал всю ширину коридора, так что нам волей-неволей пришлось идти следом.

Наконец Федор Леонидович доковылял до палаты и тяжело опустился на кровать. Я подошел к нему и поздоровался. Федор Леонидович спросил меня, какое сегодня число, и я сказал:

– Двадцать четвертое сентября девяносто седьмого года.

– Девяносто седьмого? – за двадцать лет у Федора Леонидовича не осталось слез. – Девяносто седьмого… – повторил он. – Как же все-таки бессмысленно я прожил жизнь.

Потом Федор Леонидович ел печенье и рассказывал. А я слушал. Он рассказал мне все, доел последнее печенье, хотел встать, но не смог. Больше никогда.

Медсестра плакала, когда ставила Федору Леонидовичу последнюю капельницу, а он сказал:

– Что вы плачете? Я же выздоровел.

Медсестра порывалась немедленно ехать на моей машине в Москву за лекарствами, но доктор сказал, что ничего уже не поможет.

И тогда я задал вопрос, за который мне стыдно до сих пор. Я задал его доктору, но Федор Леонидович услышал. Я спросил:

– Доктор, если бы у вас был выбор: сойти с ума или умереть?..

– Я предпочел бы умереть, – сказал доктор. – В моем возрасте…

Доктору было лет шестьдесят.

Федор Леонидович улыбнулся. Я посмотрел на доктора и подумал, что один-единственный день просветления… несколько часов ясности перед лицом неминуемой смерти стоят того, чтобы двадцать лет глотать галоперидол в Доме скорби. Потому что жизнь священна, разум бесценен, и, чтобы понять это, надо собрать его из мелких осколков, как мальчик Кай собирал слово «вечность» из кусочков льда. Во что бы то ни стало. Именем планеты Земля. Ради светлого будущего живых и мертвых.

Домой

Федор Леонидович умер на рассвете. Его похоронили на микулинском кладбище, где вот уже почти сто лет хоронят душевнобольных. Кроме медсестры, его никто не оплакивал, потому что родственники отказались от него, выписали из квартиры и прописали в больнице.

Разве что собака. Говорят, всю ночь в Микулино выла собака, и от этого больные во всех отделениях проснулись и стали бродить по коридору, как деревья, которым жестокий волшебник приказал ожить, но не объяснил зачем. Еще на территории больницы в ту ночь не было электричества и шел снег.

Незаметная вещь

На самом деле у Еси всегда была только одна действующая бабушка. Татьяна Николаевна, мамина мама. Она жила с Есей, Есиным младшим братом Илюшей, Есиной мамой и Есиным папой в большой старой квартире на Бронной. Ей было восемьдесят лет. В семье ее звали просто Таней. Она была хирургом, у нее был рак легких, страшные боли и портрет дедушки в военной форме.

А вчера она умерла

Еся знала, что вообще-то у нее есть бабушка и дедушка еще с папиной стороны. Их звали Исроэл и Роза. Но Еся их никогда не видела, потому что, когда Есин папа женился на Есиной маме, дед Исроэл проклял его. Только раз в год, кажется на еврейскую Пасху, папа надевал черный пиджак, застегивающийся на левую сторону, и шел навещать родителей.

В такие дни папа возвращался домой рано, говорил, что у родителей было очень весело, а сам был очень грустный. Бабушка Таня страшно кашляла, курила на кухне одну за одной крепкие папиросы и говорила строгим докторским голосом:

– Я все же не понимаю, Яша, как ваши родители могут совсем не видеть внуков. Я, конечно, уважаю их религиозные убеждения…

– В том-то и дело, Таня, что это не религиозные убеждения. Это кровь. Еська и Илюшка не евреи, и отец не может признать их своими внуками.

– С генетической точки зрения бред абсолютный! – говорила бабушка и кашляла еще сильнее.

А папа вздыхал:

– В Торе ничего не сказано про генетику.

С каждым днем бабушке Тане становилось хуже.

Сначала «Скорую» вызывали раз в неделю, потом – через день. А последний месяц не меньше двух раз за ночь. Семья перестала спать. У Еси была своя отдельная комната, но по дому всю ночь топотали, врач «Скорой помощи» говорил, что бабушку в больницу увозить бессмысленно, мама плакала, папа кричал. Это было, в конце концов, невыносимо. Еся неоднократно ловила себя на мысли, что ждет Таниной смерти, потому что так всем будет легче.

Однажды ночью после очередной «Скорой» Еся пошла на кухню попить воды. На кухне горел свет. Еся остановилась у двери и услышала, как мама говорит папе:

– Ужас в том, что я жду ее смерти. Я очень устала, я больше не могу. Я полгода не спала. И иногда думаю, что вот она умрет, а я высплюсь.

Еся была босиком. Она неслышно отошла от кухонной двери, вернулась в свою комнату и проплакала до утра.

Еще через несколько дней «Скорых» у подъезда было уже две. Бабушке опять стало плохо. Кроме того, трехлетний Есин брат Илюша корчился на постели и кричал, что у него болит живот.

Приехавший к Илюше доктор сказал, что аппендицита у мальчика нет, а что с ним – неизвестно. Бабушке медсестра сделала дежурный укол, и та уснула. Мама металась по дому, даже не замечая, что она совсем голая под распахнутым халатом. Еся никогда маму такой не видела: глаза сухие и красные, волосы растрепанные, кровь на прокушенной губе.

Папа курил на кухне. Через какое-то время он набрал телефонный номер, долго говорил на идиш, и Еся поняла, что с дедом Исроэлом. А мама вошла к бабушке в комнату и сказала:

– Илюшке совсем плохо. Мамочка, что же мне делать? Доктор уехал.

В бабушкиной комнате стоял особенный запах. Еся уже знала, что так пахнет человек, которому сделали инъекцию морфия.

– Поднимите меня, – тихо сказала бабушка.

– Тебе нельзя, мама, тебе станет плохо.

– Хуже, чем мне сейчас, не бывает. Запахни халат, бесстыдница. Я врач. Подымите меня.

– Мама, тебе нельзя! Ты умрешь.

– Глупая девочка. Я и так умру. Я давала клятву Гиппократа. Еська, да завяжи же матери халат.

Бабушка шла по коридору очень медленно. Еся с мамой поддерживали ее под руки. В дверях Илюшкиной комнаты бабушка сказала:

– Аппендицита нет.

– Откуда ты знаешь?

– Вижу.

Потом бабушка ловко намяла Илюшке живот, причем мальчик смеялся, говорил, что ему щекотно и что у него в пузе война.

– Это кишечная колика. Отведите меня в постель. Уколите ему но-шпу с анальгином и, когда я умру, проверьте ему поджелудочную железу. Ничего страшного.

Часа через два мама послала Есю сказать бабушке, что Илюшке стало лучше.

– Все равно, – тихо ответила бабушка. – Совершенно все равно.