Книга Камень, ножницы, бумага - Инес Гарланд

что он вот-вот его увидит, что тот просто уехал, что он – это тот, кто идет по улице на несколько метров впереди тебя, тот, кто ждет электричку на перроне за пару вагонов от тебя, тот, кто только что свернул за угол. Вот о чем думала я в тот день, не зная, что время вновь сместилось, – ровно для того, чтобы я смогла предвидеть то, что будет происходить со мной, а не с Марито. Слезы наворачивались на глаза буквально от всего, но я старалась плакать беззвучно: мне не хотелось ни вопросов, ни утешения родителей. Но в то же самое время во мне было сильно желание всё им рассказать, чтобы они стали уверять меня, что всё будет хорошо, а еще затем, чтобы у меня появилась возможность им доверять.

Комната, в которой было устроено бдение, находилась в конце коридора, выложенного заляпанной плиткой, и с рядом алюминиевых стульев вдоль стены – с красными сиденьями из искусственной кожи. Почти все они были в порезах, словно кто-то искромсал их ножом, и из этих порезов, как из раскрытых ран, вылезал покусанный и грязный поролон. Уже от входной двери слышались рыдания, но, когда мы вошли в комнату, понять, кто именно плакал, я не смогла. Донья Анхела сидела у изголовья гроба со сложенными на коленях руками и плотно сжатым ртом. Позади нее – Катуло, ее муж, и Малыш. Мне еще ни разу не приходилось видеть Малыша в костюме. Они походили на старинный фотопортрет: все трое – в неестественных позах, Катуло – ниже доньи Анхелы, его рука лежит у нее на плече, на лице застыло смирение, несмотря на суровость позы. Глаза Малыша опухли.

Мои родители подошли к ним, поздоровались. Папа ничего больше не говорил, а мама сказала: «Примите мои глубочайшие соболезнования». А я немного от них отстала: мне хотелось, чтобы донья Анхела обняла меня, чтобы она заметила, что я плакала, заметила, что мне очень тяжело, чтобы она поняла, что я люблю ее и что ее горе и горе Кармен заставляет меня страдать.

Но в тот момент плакать я уже не могла и была уверена, что она подумает, что мне всё равно, что меня, как и мою маму, смерть Ковбоя совершенно не трогает. И я не знала, куда мне деться. Я избегала смотреть на Ковбоя – но и гроб, и его тело в темном костюме притягивали меня как магнит – и старания не смотреть туда требовали от меня напряжения всех моих сил. Однако людей становилось всё больше, и, чтобы увидеть его, теперь мне пришлось бы снова подойти, а я вместо этого уже успела отойти подальше. Гроб то появлялся, то исчезал из поля моего зрения, и я его и видела, и не видела одновременно, как будто не могла настроить фокус. Прямо передо мной встал какой-то толстый мужчина в пиджаке, от которого пахло прогорклым маслом. Теперь перед собой я не видела совсем ничего и принялась смотреть по сторонам, разглядывая людей, которых я не знала. В одном из углов я обнаружила того, кто плакал: это была женщина с костлявыми плечами и слишком маленькой для такого тела головой.

– Он их даже не заметил, – говорил какой-то мужчина слева от меня. – Его расстреляли из заднего окошка.

– И чем же таким он занимался? – спросил другой.

– Ничем, а чем, по-твоему, он занимался? Это из-за его племянника. Марито.

Его имя – вдруг, как удар под дых. Слова этого мужчины – полная бессмыслица. Как же это могло быть, чтобы Марито сделал хоть что-то дурное Ковбою? Я обернулась, чтобы сказать ему об этом. Мужчина оказался низеньким, крепко сбитым и посмотрел на меня так, как никто и никогда не смотрел. Я ничего не сказала. Они оба стали пробираться в другую сторону.

– А я думаю, что это всё – из-за девчонки с острова. Оно всегда так кончается, – говорил один из них, пока они пробирались в другой угол комнаты, еще к какому-то человеку, который подзывал их рукой.

Гул в комнате рос и рос, а воздух, казалось, затвердел, и мы как будто оказались заперты в коробке. Кармен не появлялась. Я пообещала сама себе, что обязательно перескажу ей слова этого мужика, и только тут вдруг поняла, что мы же с ней ни о чем не поговорили. Два дня мы прожили бок о бок и как-то умудрились ни о чем друг другу не рассказать. И эта мысль расстроила меня еще больше. Мама делала мне призывные знаки из другого угла комнаты, но я притворилась, что не замечаю. Я не хотела уходить. Людской водоворот мало-помалу куда-то меня сдвигал, и внезапно я оказалась как раз возле гроба, так что никакой возможности избегать его и дальше у меня не осталось. Ковбой лежал в черном костюме, при галстуке, с напомаженными бриолином волосами. Я едва его узнала. Он совсем не был похож на того Ковбоя, которого я боялась, Ковбоя с острова, того, кто полдня нагружал свою лодку поленьями, того, кто дубасил Малыша. И вот мне захотелось, от всего сердца захотелось увидеть его еще раз, пусть разъяренного, такого, как когда он гнал нас с Кармен от дома венгерки, и даже такого, как когда он говорил Марито, чтобы тот больше со мной не водился, – все что угодно, но только бы он не умирал.

Тот мужчина, что лежал в гробу, стал больше похож на своего отца, стал меньше, смиреннее, а мне хотелось видеть здоровенного мужика из моего детства, героя рассказов Кармен, того, кто, как я когда-то воображала, читает толстые книги на широкой кровати, одновременно занимаясь любовью с венгеркой. Картина с венгеркой, лежащей на огромных цветастых подушках в окружении разнообразных растений и с распахнутой взорам промежностью, возникла в моей памяти ровно за мгновенье до того, как она сама вошла в комнату. Как только она появилась, наступила тишина, и все расступились, открывая ей проход к гробу. Красное море.

Я никогда раньше не видела, чтобы кто-нибудь так рыдал. Она бросилась на тело, обхватила лицо покойника обеими руками и принялась целовать. Целовала его в лоб, в глаза, в губы, гладила его по лицу, отстранялась на секунду, чтобы взглянуть на него, и вновь целовала, глотала свои слезы и сопли, отирала от слез его лицо руками, а потом снова лила на него слезы. Все застыли. Донья Анхела молча заплакала, прикрыв глаза. А венгерка принялась ласкать тело Ковбоя и ласкала его так, словно не могла добиться, чего хотела; он был мертв, но все выглядело так, будто она собирается лечь в гроб вместе с ним и заняться любовью точно так же, как в тот день, когда мы их за этим занятием и застали.

Думаю, что, если бы Малыш не обхватил ее обеими руками, она бы в конце концов совокупилась с ним прямо в гробу. Она старалась вырваться, но Малыш ее не пускал. Тогда она заревела, завыла, как запертый в клетку зверь. Донья Анхела плакала. Плакала беззвучно: слезы просто текли у нее по лицу, по шее, собирались ручейками на груди, бежали по цепочке с крестиком, превращались в пятно на платье. Комната начала медленно поворачиваться. Я поискала взглядом папу с мамой, но не увидела их. Мне не хватало воздуха. Я почувствовала, что задыхаюсь, и вышла в коридор. Венгерка продолжала выть.

Я села на один из поставленных в ряд стульев и опустила голову к коленям, чтобы прийти в себя. Должно быть, я просидела так гораздо дольше, чем запомнила, потому что не услышала, как мимо прошла венгерка. Ее крики и заставили меня очнуться. Она стояла посреди коридора и кричала на стоящего перед ней мужчину, в котором я узнала ее мужа. Узнала не потому, что хорошо разглядела его в тот раз, когда они мимо нас проплывали, а по сходству с ее собственным отцом, которое еще тогда привлекло мое внимание. Он крепко сжимал ее запястья, чтобы она его не била, и пытался ее обнять. Но она освободилась от него – одним рывком.

– Не трогай меня, – крикнула она ему, выбегая на улицу.

Он посмотрел в сторону комнаты и увидел меня. Глаза у него были голубые, очень светлые, и странное выражение