Книга Камень, ножницы, бумага - Инес Гарланд

лица – как будто нестерпимая боль превратила его в маску. Он постоял секунду, а потом широкими шагами пошел к выходу, оглаживая на себе пиджак обеими руками: вокруг всего туловища и по бокам.19

Идея осенила меня на следующий после бдения у гроба день, на первой большой перемене. Если я свалю с уроков в середине дня, то смогу съездить к отцу Марито и вернуться к концу уроков. Родители собирались забрать меня из школы, чтобы сразу ехать на остров, но сама мысль о том, что мне предстоит провести с ними все выходные, не поговорив сначала с отцом Марито, казалась мне полным кошмаром. Мне нужно было узнать, что именно произошло с Марито и где он сейчас, а еще я должна была придумать, как сообщить ему, что его дядя умер. Иногда обмануть самого себя необходимо, чтобы действовать. Если бы я признала то, что мне на самом деле хотелось знать, очень могло статься, что страх просто-напросто парализовал бы меня.

Я выскользнула из школы, смешавшись с толпой девочек, которые отправились на обед домой, но на первом же углу отделилась от группы и побежала в сторону проспекта. Я даже не знала толком, какой автобус мне подходит, но довольно скоро увидела один с названием «Эль-Тигре» на лобовом стекле. Он был почти пустой.

Улицы в том районе, где жил Марито, показались мне совсем не такими, как в первый раз. Солнце заливало тротуары, а музыка и голоса из включенных приемников наполняли улицу звуками. Какой-то мужчина с рубанком в руках работал возле дома. Золотистая стружка слетала на землю, острый и сладкий запах древесины расплывался вокруг. Он улыбнулся мне, а собачка, что крутилась возле него, завиляла хвостом.

Нужно быть слепой, чтобы настаивать на своем, да еще носиться с тем червем тоски, что разъедал меня изнутри. Мне нужно перестать думать о смерти Ковбоя, нужно оставить мысли о том, что с Марито случилось что-то скверное. Он, конечно же, уже вернулся из Сантьяго. Он сам откроет мне дверь своего дома и очень удивится. Но сама неожиданность от того, что он вдруг увидит меня, откроет ему глаза, и он поймет, что меня любит. Как там говорится? У сердца есть резоны, которым не внемлет разум? Он открывает дверь, и я его обнимаю. Вот какую картинку настойчиво прокручивала я у себя в голове еще и еще раз, пока шла по улице к его дому. Объятие. Его тело и мое. Еще и еще раз. Обшарпанный коридор снизил градус ожиданий. Не касаясь звонка, я толкнула входную дверь из прутьев, которая снова ударила в стенку, и прямиком направилась к окну. Внутри было темно. Я стукнула разок в стекло и сразу же принялась стучать в дверь. У меня за спиной, в доме на соседнем участке, послышался шорох, а еще через минуту тот же дебил уже смотрел на меня из-за низкой стены, отделявшей коридор от соседского сада.

– Он тебе не откроет, – сказал парень.

Я снова принялась стучать в дверь.

– Он тебе не откроет, потому что в штаны наложил от страха, – проговорил дебил и засмеялся – как-то в нос, гнусаво.

Я постучала в стекло и заглянула в окно. Дверь, через которую он выходил ко мне в прошлый раз, была закрыта.

– Я друг Марито! – крикнула я.

– Я тоже, – сказал слабоумный. – У меня его кед.

– Замолчи.

– Я не умею молчать.

Мне захотелось его ударить.

– Пожалуйста, откройте, – крикнула я.

И еще раз изо всех сил стукнула в дверь и тут вдруг почувствовала, что она подалась. Дверь не была заперта на ключ.

– Ты не можешь войти в дом, если он не твой, – сказал дебил.

Я его проигнорировала. Дверь, видневшаяся через окно, вела в кухню. Там было холодно. Голая лампочка под потолком освещала испещренные пятнами стены, заваленную грязными тарелками раковину, несколько стульев, один – со сломанной спинкой. На деревянном столе, который когда-то был красного цвета, – надкушенный батон, крошки, пузатая бутыль с красным вином в оплетке и початый стакан вина. Запах плесени и вонь от грязной посуды были невыносимы.

Темный коридор уходил вглубь. Я пошла вперед, в полной темноте, но вдруг меня остановил раздавшийся где-то скрип открываемой двери.

– Карменсита, – послышался мужской голос, – а я уж думал, что тебя тоже забрали.

Я попятилась, наткнулась на стол. Тощая фигура отца Марито выступила из темноты и появилась в кухне. Шатаясь, он подошел ко мне. От него разило алкоголем. Он рухнул на стул и оперся локтями о столешницу.

– Я подумал, что это дочка моя, – произнес он и кивнул на бутыль. – Хочешь?

В голове у меня мелькнуло: если соглашусь, это вызовет доверие.

– Стаканы там, наверху, – сказал он.

Я открыла дверцу шкафчика над раковиной и взяла оттуда стакан.

Он встал и попытался поднять бутыль, но налить мне вина у него не получилось – пришлось снова опуститься на стул.

– Налей себе сама, – предложил он.

Я налила и сделала глоток. Вино оказалось терпким.

И вот теперь, когда я сидела в этой кухне, прямо перед ним, у меня не было ни малейшего представления, с чего же начать спрашивать о Марито. Я-то думала завести с ним разговор с вопроса, сообщил ли кто-нибудь Марито о том, что Ковбой погиб, но слова застряли у меня в горле. Что значили его слова, когда он обознался, приняв меня за Кармен? И возникло ощущение: я так и просижу здесь весь день молча, с тяжелым камнем в груди, не позволяющим даже вздохнуть.

– Так значит, ты и есть принцесса моего сына.

– Соседский парень прячет у себя в шкафу кед Марито, – сказала я почти одновременно с ним.

Как будто кто-то другой, не я, произнес эти слова.

Отец Марито опустил голову на руки.

– Он хороший мальчик, – пробормотал он.

Я решила, что он говорит о Марито. Меня уже трясло. Дрожь родилась где-то в желудке и, казалось, расходится внутри меня во все стороны.

– А что я мог сделать? – сказал он и взглянул на меня, как будто ждал моего ответа. – Ничего. И никто нам не помог. При том бардаке, который они тут устроили, кто бы прибежал на помощь? Подняли меня с постели…

Мне хотелось спросить, кто поднял его с постели, но голос мой вновь не захотел повиноваться.

Он провел рукой по волосам, зачесывая их назад, и одним глотком опустошил стакан.

– Когда прибежал Марито, они меня уже отделывали так, чтобы мало не показалось. Те, что оставались снаружи, его схватили, а те, что дубасили меня внутри, бросили и переключились на него – «кто, кто, кто же это был?», вопрошал мой собственный голос у меня голове, не находя выхода наружу. – Знаешь, о чем я тогда думал? Думал, что для нас, для таких, как я, это малость полегче, ведь мы уже и так знаем, что такое хорошая порка. Мы-то твердый орешек. А есть такие, кто не выдерживает. Смотри, – сказал он и задрал рубаху.

Грудь и спина были необычного цвета. Огромные синяки, в гамме от желто-коричневого до фиолетового, сливались и опоясывали его тело. Он повернулся на стуле, чтобы мне было лучше видно. Кое-где темнели корки засохшей крови.

– Кто? – выдавила я наконец.

И не узнала собственный голос. Отец Марито посмотрел на меня тем же взглядом, каким смотрел Марито, когда я задавала ему глупые вопросы.

– Налей мне вина.

Вино выплеснулось из горлышка и попало на стол.

– Извините, – сказала я; никакой тряпки не было видно, а он показывал жестом, что уже достаточно.

– Хватит, садись, – велел он, сделал огромный глоток вина и с громким стуком поставил стакан на стол. – Мне они ни одного ребра не сломали. А вот ему – сломали. Собаки бешеные. Я слышал хруст костей. Они его к стулу привязали. Один из этих скотов оторвал провод от лампы в гостиной.

Он положил руки на стол, они дрожали. Я подалась вперед – хотела взять его руки в свои, но он убрал их, и я так и осталась, склонившись, как в реверансе. Его стакан оказался между моими руками, и он сделал какой-то театральный жест, беря его: задранная вверх кривая, словно моя конечность – стена, отделившая его от стакана. Я выпрямилась. Его рука, державшая стакан, тряслась, и он поддержал ее другой. Сжав стакан обеими ладонями, не отрывал от него взгляда.

– Его мочили. Один его мочил, а другой – с электропроводом. При одном из прыжков у стула