Книга Камень, ножницы, бумага - Инес Гарланд

о кораблях на причалах Ки-Бискейна. Это было именно то, что всегда успокаивало мою маму, именно то, что, как хорошо знал папа, делало ее счастливой, то, что заполняло нашу жизнь.

Им не очень понравилось, что Кармен живет у нас. Они поинтересовались, почему она не нашла другого места, где остановиться, но ответов на эти вопросы у меня не было, и мне пришлось предложить им поставить себя на мое место. Разве вы смогли бы ей отказать? Она беременна, она попросила ее приютить.

– Но у нее же есть семья, – возразила мама. – Или что – муж ее бросил?

– И на сколько она думает у нас остаться? – спросил папа.

Я не смогла ответить и на этот вопрос.

Разговор несколько подпортил им настроение, но мы уже почти приехали, и, как мне кажется, они всё же решили сохранить счастливый настрой возвращения домой.

– Это наверняка всего на пару дней, – сказал папа маме, погладив ее по коленке, и она, вздохнув, принялась расспрашивать меня о школе. Я не стала говорить им, что не ходила в школу. Они бы решили, что в этом виновата Кармен, в то время как она была совсем ни при чем. Объяснить им что-либо было совершенно невозможно. Мы больше не жили в едином для нас троих мире.

16

Сумки и чемоданы открыты и разбросаны по всей гостиной. Вещи – брюки, рубашки, пиджаки с отливом, туфли, сапоги, проигрыватель, фен для волос профессиональный – из тех, что используют в парикмахерских, наборы для ухода за лицом и макияжа, целая гора пластинок, журналов, крем для обуви, семь упаковок двухслойной туалетной бумаги – «этожекакбудтошелкомподтираешьсяАльма», – коробки с зерновыми хлопьями на завтрак занимают собой всё пространство, даже кресла и стулья. Мама пробирается между беспорядочными нагромождениями покупок, поднимает то одно, то другое, называет нам цену вещи в долларах, потом переводит ее в песо: «Нет, ты можешь поверить?» – говорит она еще и еще раз, повторяя одно и то же без конца, но ни на кого при этом не смотрит, словно обращается к себе самой. Она в таком возбуждении, что, кажется, совсем забыла о Кармен. А Кармен стоит у притолоки двери, что ведет в коридор, бледная и очень серьезная, хотя и она тоже, похоже, загипнотизирована этими трофеями. Папа улыбается, устроившись на подлокотнике кресла, и очень старается не уронить на пол пирамиду из колготок и галстуков, которые мама бросает ему на колени. Иногда я заражаюсь маминым энтузиазмом и опять чувствую себя маленькой девочкой, которую привели в магазин игрушек выбрать себе подарок на день рождения, но в то же время чувствую и некую неловкость, которую мне трудно определить.

– Тебе придется освободить место в шкафу, – говорит мама. – Можешь отдать свои старые вещи.

– И кто наведет порядок в этом сумасшедшем доме? – вопрошает папа.

И тут передо мной возникает образ Марито: вот он на причале распутывает спутанный провод на мамином торшере, а потом – аккуратный моток провода у него в руках. Я смотрю Кармен в глаза. И не могу расшифровать ее взгляда. Спустя годы, когда я стану вспоминать эту сцену, я буду хотеть лишь одного: чтобы она увидела тогда в моих глазах смущение, которое теперь я и сама уже не могу опознать.

17

Окно моей комнаты выходит в крошечный внутренний дворик. С раннего детства мне нравилось стоять у окна и смотреть на освещенные окна напротив. Мне нравилось придумывать жизнь других людей, угадывать мысли сеньоры с седьмого этажа, которая моет посуду или режет зелень за окном своей кухни, и мужчины, который входит в свой дом, ослабляя узел галстука после рабочего дня и сворачивая его в сторону вместо приветствия; мальчишки на пятом этаже перед теликом в гостиной; этой ненормальной с шестого, которая расхаживает по дому с партитурой в руке, ее шелковые халаты и опущенные по утрам жалюзи; низкорослого мужчину, который каждую среду в пять часов играет с ней дуэтом на пианино. И я представляла, что, пока они живут своей жизнью, не подозревая, что я за ними подглядываю, есть еще люди, погоняющие под синим небом своих быков, есть японки, попивающие чай, сидя на своих татами, есть бушмены, бегущие по пустыне, есть эскимосы, называющие снег десятками имен в зависимости от его мягкости.

На один из моих первых дней рождения мне подарили книжку с картинками, посвященную детям мира, и с тех пор у меня появилась привычка думать о них: о маленьких голландках в остроконечных шляпах, о девочках с Гавайских островов в юбках из соломы и цветочных гирляндах, о негритятах в разноцветных ожерельях. Мир моего детства был населен людьми в национальных костюмах, но я тогда об этом не думала. Мне просто нравилась сама идея одновременности, возможности всех жизней. Не думала я и о несчастьях. В моем детстве дети всего мира улыбались – как на картинках в той книжке.

Но я никогда бы не могла себе представить, что, пока мои мама с папой раскладывали купленное в Майами, некий «фалькон» остановился возле угла дома отца Марито и стал ждать; что соседи, подглядывавшие за сидящими в машине из окон, даже и вообразить не решались, что они там делают; что никто не знал, кого они ждут, вплоть до той самой минуты, пока Ковбой не вышел на улицу.

Один сосед потом рассказывал, что Ковбой, даже не взглянув в сторону этого стоящего на углу «фалькона», направился к станции, что «фалькон» медленно тронулся с места и поехал за ним, пока не поравнялся. Пулеметная очередь, выпущенная из заднего окошка машины, рассекла его тело. «Фалькон» прибавил газу, а тело Ковбоя осталось лежать на тротуаре.

В тот вечер, когда приехали родители, Кармен попросила меня дойти вместе с ней до телефонной будки. Звонить по домашнему телефону она не захотела – «так же, как Марито», подумала я, – и я не стала настаивать. Пошла с ней, осталась рядом с кабиной, вздрогнула, когда она закричала, услышав новость. Она взглянула на меня полными слез глазами и прижалась к стеклу лбом. Я тоже, не отводя от нее взгляда, прижала лоб к стеклу, на уровне ее лица, и заплакала вместе с ней, даже не зная, почему она плачет, а стекло постепенно туманилось от тепла нашей кожи.

18

Знаю, что мои родители предпочли бы не ходить на бдение у гроба Ковбоя. Особенно мама – она, похоже, старалась найти в репертуаре должного поведения наилучшую для себя реакцию в сложившихся обстоятельствах, но сдалась: гибель Ковбоя не нашла сколько-нибудь сильного отклика в ее душе, и это бдение лишалось для нее всякого смысла. К тому же свидетелем ее чувств стала Кармен. Меня же, как наваждение, преследовал образ Ковбоя, лежащего на тротуаре. Слова Кармен о том, что случилось, создали картину: ее рассказ словно сопровождался для меня фильмом, и теперь эта картина возвращалась ко мне еще и еще раз. Ковбой на тротуаре. Он, кто не смог ужиться в Буэнос-Айресе даже во имя любви, умер на тротуаре – вдали и от реки, и от тростников, и от запаха ила. Кармен плакала, сидя на моей кровати, а я не могла думать ни о чем другом.

Бдение проходило в Эль-Тигре. Кармен сказала, что поедет своим ходом, что сначала ей нужно кое-что сделать, и вышла из машины в Сан-Фернандо. Плакала она не переставая с того самого момента, как узнала о смерти дяди. Мне захотелось выскочить из машины и догнать ее, но я этого не сделала. Позже я бесконечно винила себя в том, что позволила ей уйти. Но тогда я никоим образом не могла знать, что в то мгновенье вижу ее в последний раз в жизни.

Я собиралась опустить стекло и окликнуть ее, чтобы спросить, сообщил ли кто-нибудь Марито о смерти Ковбоя. На один миг меня осчастливила мысль о том, что он должен будет вернуться на похороны, но я сразу же почувствовала себя виноватой. И принялась думать о том, как он будет страдать, о том, как далеко Сантьяго, о том, что его, конечно же, не успеют оповестить вовремя. А если Марито не приедет до погребения Ковбоя, то не сможет с ним проститься. И потом до конца жизни будет, наверное, думать, что дядя может в любой момент появиться,