Книга Жмых. Роман - Наталья Елизарова

Однажды Эверт, внося плату за жильё, мимоходом сообщил, что его собираются навестить родственники — молодая супружеская пара, совершающая кругосветное свадебное путешествие. Я не придала этому особого значения — слишком уж часто им наносили визит разные сомнительные личности, но когда я увидела этого так называемого «двоюродного дядю» воочию, меня точно обухом по голове стукнуло — это был Луис Карлос Престес. Так вот зачем Антонио понадобилось обезлюдеть мою гостиницу.

Последний раз мы виделись в начале 1927 года, накануне разгрома «непобедимой колонны». Стало быть, восемь лет назад. Мне было двадцать два — столько же, сколь сейчас Антонио, но тогда я ещё не ощущала возраста: уже крепко и безжалостно битая жизнью, продолжала надеяться: на то, что смогу отыскать маму и ещё раз обнять её, что появится дом, из которого никто не выгонит, что встретится хороший человек, который полюбит меня… Самая наивная и смешная из моих надежд — что этим человеком мог бы быть Престес… Теперь я не верю ни во что. За эти годы я перехоронила все свои мечты.

Он изменился: виски покрыла изморозь, из-под глаз выкатились синеватые мешки морщин, на сухощавом, бледном лице, которого давно не касалось свирепое здешнее солнце, появилась торчащая чёрными острыми иглами бородка, которая придавала ему сходство с большевистскими лидерами.

Под руку с полковником Престесом вошла женщина — рослая, статная брюнетка в светлом костюме и широкополой соломенной шляпе, с первой же секунды пригвоздившая меня к стене решительным, властным взглядом холодных голубых глаз; это было одно из тех безвозрастных созданий, которым на вид одновременно можно дать и лет двадцать пять, а можно и сорок. «Мария Бергнер Вилар, — войдя в мой дом твёрдым, уверенным шагом, представилась она. — А это мой муж, Антонио Вилар». Так, это уже интересно: значит, он здесь по поддельным документам.

Он узнал меня, не было никаких сомнений, но виду не показал. В течение минуты изучающее буравил взором, видимо, колебался, стоит ли обнаруживать знакомство со мной или нет. Наконец, решился «вспомнить». «Не ожидал снова встретить вас», — я ощутила в своей руке горячую влажную ладонь. Глаза брюнетки сверкнули, как стальные клинки. Вскинув голову, она резко выпрямилась, напряглась, как струна. Я видела, как её пальца, прижимавшие к груди сумочку, молниеносно щёлкнули застёжкой и нырнули в недра крокодиловой кожи. «Всё в порядке, Ольга, это друг, — поспешно сказал Престес. — Я рассказывал тебе о ней. Это она спасла меня от тюрьмы восемь лет назад». Сумка тотчас защёлкнулась: готова спорить, что в ней лежали отнюдь не пудреница с черепаховыми гребнями. «Ольга Бенарио[66]», — брюнетка, по-мужски протянув мне руку, скупо улыбнулась. Стоявший рядом Антонио глядел на меня с нескрываемым изумлением: «Так вы знакомы?.. С ума сойти! А я, дурак, не доверял тебе»… К нам приблизились Эверты. Впервые за всё время нашего общения их лица озарили искренние доброжелательные улыбки, а Элиза Эверт даже обняла меня, как подругу. «Ну, теперь, когда у нас есть надёжный тыл, можно приступить к работе», — сказала она.

Создание и распространение прокламаций, начинённых, точно динамитом, гневными, обличительными тирадами о страданиях бедняков от эксплуатации и произвола плантаторов, и призывающих к коллективному бунту; кавалькада приходящих неизвестно откуда и уходящих неизвестно куда личностей, чьи портреты красовались на углах кафе, аптек, булочных вкупе с щедрыми посулами шефа полиции наградить любого, кто укажет на местонахождение этих субъектов; нескончаемый круговорот фальшивых паспортов, оружия, запрещённой литературы… — они называли это работой. А я невольно превратилась в одно из звеньев этой цепи. Моя гостиница стала идеальной конспиративной квартирой, куда сходились все революционные нити. Очень скоро я узнала в лицо и по именам всех «товарищей». Костяк подполья составляли иностранцы: квартировавшие у меня немцы Артур[67] и Элиза Эверт[68], аргентинцы Кармен[69] и Родольфо Гиольди[70], русские Павел и Софья Стучевские[71], американец Виктор Аллен Баррон[72]. Видеть их всех вместе под одной крышей мне пришлось только раз. Странное сборище: суетливое, нервозное, одержимое. О чём бы ни заходила речь, участники разговора направляли его в неизменное русло — к исступлённым призывам самоистребления во имя революции. Если отбросить этот последний пунктик, то можно было подумать, что у меня дома собрался клуб самоубийц. Ощущать себя священным агнцем на заклании, видимо, являлось для этих людей особой доблестью. А ведь, в сущности, что такого заманчивого и красочного в перспективе «умереть во имя идеалов революции»? Это означало всего-навсего, что тебя, чужестранца, зароют в рыхлую красную землю какие-нибудь кладбищенские пропойцы, что бразильские власти переправят твои документы с уведомлением о смерти немецкому или русскому консулу, а тот, в свою очередь, отошлёт их на родину, а там… Интересно, всплакнёт ли кто-то на другой части земного шара, получив скорбные бумаги?.. Эти бесприютные, бездомные люди вели жизнь отщепенцев и городились своей неустроенностью, а неприкаянное своё существование характеризовали пышной фразой, напоминавшей строчку одной из революционных песен — «отдать всего себя ради счастья народа».

Ольга Бенарио была связной между полковником Престесом и подпольщиками. Чем больше я узнавала эту женщину, тем больше она ужасала меня. Иногда мне казалось, что она даже не живое существо, а какой-то сгусток энергии, рвавшейся в мир со своей страшной, кровавой миссией. По крупицам — обрывкам вскользь обронённых, недоговорённых фраз, клочьям подсмотренных книжных строчек, по которым пробегали её глаза, скупым, лаконичным надписям на почтовых конвертах — я, как мозаику, собирала и склеивала образ этой женщины. И очень скоро он предстал передо мной во всей своей подавляющей силе.

Она родилась в Европе, сытом и благополучном Мюнхене. Её «биологическими родителями», как она их называла, были преуспевающий адвокат и блестящая светская львица. Особенно нелестно Ольга отзывалась о матери: «Жила с шиком, по-барски. В душе — типичная мещанка. Тряпки и безделушки — больше её ничто не волновало. Мужчины в ногах у неё валялись, потакали малейшей прихоти… А отец буквально пылинки с неё сдувал… Избаловал он её»… Семейная жизнь быстро приелась красавице, и она, бросив маленькую дочь на попечение мужа, упорхнула с любовником, чтобы больше никогда о них не вспоминать. Как и я, оставшись сиротой при живых родителях, и проведя детство, как сорняк в поле, Ольга, между тем, предъявляла им совсем другие претензии. «Матери у меня нет, это какое-то недоразумение природы, что я могла родиться у такой примитивной и ограниченной женщины, — говорила она, — отец — ловкий и оборотистый стряпчий, живущий на гонорары богачей, социал-демократ, всю свою жизнь идущий на компромисс с теми, с кем необходимо бороться с оружием в руках; я не виновата, что у меня такие родственники». Когда я, почувствовав сопричастность наших судеб, попыталась ей выразить сочувствие, она смерила меня высокомерным взглядом: «Я не вижу никакой трагедии в том, что росла брошенной и одинокой. Напротив, уединение позволило мне плодотворнее использовать свободное время. Я много читала и размышляла… А самым страшным событием моего детства был не уход матери, а известие о гибели Карла Либкнехта и Розы Люксембург». Услышав это, я остолбенела — ничего подобного слышать раньше не доводилось.