Книга Жмых. Роман - Наталья Елизарова

— Что вы хотите узнать об этом кобеле такого, чего ещё не знаете? — не удержавшись, съязвил он.

— Его потаскухи меня не интересуют. Мне нужно знать, с кем он встречается кроме них.

…Слегка наклонив приплюснутую бугристую голову, моргая подвижными и вместе с тем усталыми и мудрыми глазами, игуаны, казалось, размышляют о чём-то вечном, недоступном человеческому пониманию. На какой-то миг из их пасти вырывается тонкая красная лента, хватает зазевавшуюся стрекозу, и тут же прячется в недрах массивного, набрякшего тяжёлыми складками, подбородка…

— Со своими нищими мазилами, разумеется! Транжирит ваши деньги — у него занимает вся Копакабана.

— А ещё? — нетерпеливо перебила я; Отец Гуга не преувеличивал: щедрость и расточительность Антонио Фалькао, действительно, стала притчей во языцех, а богема буквально кормилась с его руки.

— Ей-богу, мадам, это всё, что я знаю!.. Что-то случилось?

Похоже, он говорил правду. Единственная ниточка, за которую я судорожно зацепилась, оборвалась. Посвящать Отца Гугу в дело столь деликатного свойства я не собиралась: это было бы крайне неосмотрительно и рискованно.

— Да нет… ничего… — я дала понять, что разговор окончен.

Он сощурил маленькие крысиные глазки.

— Распорядитесь, чтобы я проследил за ним, мадам?

…Игуаны только на вид были страшными, но стоило топнуть на них ногой, как они молниеносно и бесшумно ныряли в зелёную изгородь…

— Нет, не нужно… И не называйте меня больше мадам! Сколько раз говорила! Мы не в салоне… Забудьте это дурацкое прозвище раз и навсегда! Теперь у нас легальный бизнес.

…Одно резкое движение — и камень опустел…

— Как прикажете, ма… сеньора Антонелли.

В тот раз мне ничего не удалось разузнать о происхождении этой злосчастной листовки, но, как говорят, сколько веревочке не виться, а кончику быть.

Очень скоро Антонио обратился ко мне с необычной просьбой: он заявил, что постояльцы гостиницы мешают ему работать над новой картиной и предложил по истечении месяца отказать им в дальнейшем проживании. «Пусть ищут себе другое прибежище, — сказал он. — Меня бесит постоянное мельтешение незнакомых личностей туда-сюда. Я не могу сосредоточиться». Интуитивно чувствуя какой-то подвох, я в упор смотрела на него, пытаясь поймать беглый ускользающий взгляд — здесь явно было что-то не так: я слишком хорошо знала сумасшедшую, неуёмную натуру Антонио, привыкшую жить в сумбуре и хаосе, чтобы поверить, что его может раздражать присутствие чужих людей. Когда я сказала ему об этом, он сделал заход с другого бока: «Давай пошлём всех к чёрту — только ты и я! Так хочется побыть вдвоём». Разумеется, я снова не приняла его всерьёз, более того, его второй демарш был ещё более неискренним и подозрительным, чем первый. Увидев, что ничего не вышло, Антонио начал канючить, как ребёнок, рассказывая какие-то небылицы с водевильным привкусом про двух милых голубков, страстно жаждущих соединиться, про несчастную женщину, сбежавшую от мужа-тирана с молодым любовником, про ревнивого и мстительного рогоносца, преследующего влюблённую пару по всему свету. Под занавес этой слезливой, душещипательной истории последовала горячая мольба — очистить нижний этаж гостиницы от посторонних, а комнаты сдать молодым. Едва я попыталась воспротивиться, как меня срезали ловкой подножкой — чтобы мне как хозяйке гостиницы не пришлось нести убытки, герой-любовник, умыкнувший барышню из семейного гнёздышка, готов компенсировать упущенную прибыль и оплатить стоимость всех пустующих комнат. «Артур — мой лучший друг, ему я всем по гроб жизни обязан, — клялся и божился Антонио. — Помочь ему — мой долг»… У меня не было ни малейших сомнений, что он врёт. Игра в кошки-мышки, в которой мне отводилась роль недалёкой и легковерной мыши, понемногу начинала выводить из себя. «Перестань юлить, Антонио! Что ты затеваешь? — напрямую спросила я. — Я не настолько глупа, как ты думаешь… Если ты рассчитываешь, что сможешь поселить в моём доме одну из своих потаскушек…». Судя по усмешке, которая промелькнула по его губам, я поняла, что ошиблась — дело не в женщине. Но единственная возможность, которой я располагала, чтобы выяснить правду, — это увидеть врага в лицо. И потому я сделала вид, что меня тронула красивая легенда о неземной любви.

Итак, в моём доме поселилась чета Эвертов — так их представил Антонио. На Ромео и Джульетту эти мужчина и женщина походили слабо, хотя по их взаимоотношениям было видно, что они близки. Она — угрюмая, угловатая, жалась по углам в своём нескладно скроенном старомодном платье; когда я увидела эту простушку, у меня отлегло от сердца — вряд ли Антонио позарится на такое убожество. Он — поминутно вытирая со лба крупные капли пота, постоянно и не к месту острил и сам же смеялся над своими шутками. «Вы из Германии?» — поинтересовалась я, услышав грубоватый выговор: в последнее время моими деловыми партнёрами по большей части являлись немцы, и речь их была мне очень хорошо знакома. «Из Европы», — уклончиво ответил Эверт и тут же переменил тему разговора…

Целыми днями «молодожёны» где-то пропадали, иногда — брали с собой Антонио, возвращались далеко за полночь: порой — все вместе, порой — поодиночке. Со мной они, похоже, избегали всяческого общения. Бывало, правда, мужчина ронял несколько шуточек, но делал это как-то машинально, неэффектно, без желания блеснуть чувством юмора и произвести впечатление. Она же со мной только здоровалась. Иногда к ним приходили какие-то гости, что было весьма странно для людей, опасающихся привлечь излишнее внимание к своей персоне. Подобно другим приятелям Антонио, Эверты не устраивали шумных посиделок: когда в их комнату торопливо шмыгал кто-нибудь из их знакомых, двери тут же запирались на задвижку, а оттуда уже не вырывалось ни звука. Чем они там занимались, один бог знает. Даже вездесущий Гуга не мог сообщить ничего вразумительного: вроде бы читают какую-то книгу, но что это за книга… Чудная парочка, что тут скажешь.

С присутствием в доме таинственных постояльцев Антонио изменился до неузнаваемости. Раньше он пугал своим безрассудством, но теперь вся его бесшабашная удаль выветрилась. Он стал уравновешенным, осторожным, собранным. Если ещё совсем недавно болтал без умолку, то теперь говорил, будто экономя слова: мало, кратко, точно рассчитанными, продуманными фразами. «Гадёныш точно во что-то вляпался», — глядя на него, процедил как-то раз Отец Гуга. В душе я разделила эти опасения… Однако, если в поведении Антонио появилась несвойственная ему сдержанность, то картины, напротив, поражали своей категоричностью и бескомпромиссностью: он словно не кистью писал, а острым мачете, а вместо красок использовал кровь и порох. Я подолгу вглядывалась в созданные им образы: резкие, будто оставленные плетью разящей, штрихи, мазки — как рваные раны. С каждого холста исходил душераздирающий крик. Становилось не по себе от увиденного.

«Антонио, кто эти люди? Что ты скрываешь от меня?» — то и дело спрашивала я, но вызвать его на откровенный разговор не получалось. Он мне не доверял, замкнулся в себе. Лишь однажды обронил несколько фраз, при одном воспоминании о которых начинает щемить сердце. «Какую бестолковую жизнь я вёл, так стыдно за неё…», — задумчиво произнёс он. Пытаясь его разубедить, я заговорила о его таланте, но он тут же перебил: «Как художник я — дрянь, пустое место. Если из меня и выйдет что-то путное, то только теперь, после того, как мне, наконец, открылись глаза». «Я тебя не понимаю». Улыбнувшись, он крепко меня обнял: «Ты ещё будешь гордиться мной, Джованна»… Эта лёгкая, светлая улыбка и мальчишеский задор в глазах будут преследовать меня до конца дней. Когда я их вспоминаю, в сердце прокрадывается крошечная робкая надежда, что он хотя бы немного меня любил…