Книга Жмых. Роман - Наталья Елизарова

Память, как болото: увидишь нежную кувшинку, залюбуешься, потянешь к ней руку — и соскользнёшь в такие топи, из которых живым не выбраться…

«Солнце родится из глубины сельвы[1]. В самой чаще, среди непролазных папоротниковых зарослей, стоит заброшенный город из чистого золота. Вход в него сторожат два ягуара. Они готовы растерзать любого, кто приблизится к стенам. Когда-то за ними нашли укрытие инки[2], бежавшие от испанцев во времена конкисты[3]. Они-то и припрятали в городе свои сокровища… О, это несметные богатства! Их так много, что хватит на тысячу лет, и они не убавятся. От блеска этого золота и появляется солнце. Оно сияет так ярко, что видно далеко за пределами Пайтити[4]…».

Я часто слышала эту легенду из уст матери, но то, что она заговаривается, поняла не сразу.

«Дорогу не всякий отыщет. Хитрые инки позаботились, чтобы никто не посягнул на их золото. Сколько уже смельчаков сгинуло от укусов москитов и яда кайсаки[5], сколько увязло в трясине и попало в пасть к аллигатору. Заветный путь откроется только избранному…».

Моя мать всегда была настолько приземлённой женщиной, что в ней трудно было предположить хоть какую-то склонность к сочинительству, но в один абсолютно будничный и ничем не примечательный день она вдруг ни с того ни с сего завела разговор о таинственном золотом городе, скрытом в недрах тропического леса.

«Тропу мне показала старуха из племени гуарани[6]. Она сказала, в путь можно отправиться только один раз в год, когда цветёт чёрная кинабалу[7]».

Её глаза горели нездоровым лихорадочным блеском. Смуглые натруженные пальцы нервно подёргивались: она как-то странно перебирала ими и ловила что-то невидимое в воздухе.

Однажды я спросила: «А где это — Пайтити?». Мать, пожав плечами, махнула рукой куда-то вдаль: «В Перу… в Андах[8]… где-то там…». Неясность ответа смутила меня, и я засыпала её вопросами: «Это далеко? Как мы туда доберёмся из Мисьонеса[9]?». Но мать лишь улыбнулась: «Как только мы найдём сокровища инков, мы заживём так, как тебе и не снилось! Перестанем работать. Купим шёлковые платья: тебе алое, а мне — голубое, и коралловые серёжки, оденемся, как две госпожи, и пойдём по улице — пусть все завидуют. Вон, скажет сплетница Луиса хромой Исидоре, идут Тереза и Джованна Антонелли — две такие степенные и важные дамы — ну чисто жена и дочь губернатора!.. Вот, дочка, что скажет эта сплетница Луиса, накажи её Мадонна за длинный язык, когда мы с тобой найдём клад!».

Я невольно оторвалась от лохани, где полоскала бельё, и посмотрела на мать: глаза полузакрыты, на пересохших подрагивающих губах жалкая, рассеянная улыбка. Она слегка покачивалась, будто во хмелю.

…Когда-то она была красавицей, но от былой красоты не осталось и следа. Тяжёлый адский труд наравне с мужчинами и домашние хлопоты выжали из неё все соки. В свои двадцать с небольшим она превратилась в настоящую мумию: впалая грудь, узкие бёдра, худые жилистые руки. Всем своим обликом она напоминала чахлое деревце с блёклой зеленью. Такие нередко можно увидеть вдоль дороги. Стоят они, опустив реденькие, жидкие ветви, на безжизненной, иссушенной почве и медленно умирают.

Она родила меня в четырнадцать. Про отца не знаю ничего. Слышала только, как однажды на его счёт злословили соседки: мол, приезжали на уборку тростника парни из Асунсьона[10], поработали и уехали, а мать моя осталась с брюхом — парагвайский гостинчик.

Это обидное прозвище я слышала всякий раз, как выходила на улицу, и всякий раз на глаза у меня наворачивались слёзы. «Болтают, сами не знают, что… — смутилась мать, когда я ей об этом рассказала. — Не слушай их, дочка».

У меня было полдюжины братьев и сестёр мал мала меньше. Мать рожала их почти каждый год: тощих, болезненных, с большими вздутыми животами — кожа да кости. Чтобы заглушить голод, они жевали всё, что попадалось под руку: листья стевии[11], сухие корешки, красную глину… Почти каждый год кто-нибудь из них умирал, и тогда моя мать, перекрестившись, возводила глаза к небу: «Да будет благословенно чрево твоё, давшее миру Спасителя, Пресвятая Мадонна, прибрала ангелочка!».

Мужья моей матери менялись так часто, что я почти не успевала запоминать их имена. Когда кто-нибудь из них, громко стуча грязными башмаками, в очередной раз по-хозяйски заходил в нашу хижину и бросал на лавку мачете и шляпу, мы, дети, прятались по углам: новые «отцы» имели обыкновение при любом удобном случае — за небольшие провинности, а иногда и скуки ради — награждать нас пинками и затрещинами.

Я искренне не понимала, зачем к нам дом приходили все эти люди. Денег и еды они не приносили, по хозяйству не помогали, а, напротив, доставляли всяческие неудобства: напивались, скандалили, били и без того скудную утварь и выгоняли нас из дома.

Во время сезона дождей крыша в нашей хижине, покрытая камышом и пальмовыми ветвями, протекала. Мы мёрзли и болели. Мать говорила, что попросит кого-нибудь её отремонтировать… Всякий раз, когда в доме появлялся очередной Рамиро или Аурелио, мать, опуская глаза, говорила: «Я позвала его, чтобы он починил нам крышу… Он починит и уйдёт». И этот Рамиро или Аурелио оседал в нашем доме на несколько месяцев. Ел и пил на всём готовом, а потом бесследно исчезал.

Мать как-то ухитрялась потчевать своих сожителей настоящими блюдами из тыквы и бобов, пекла лепёшки из маниоки[12], хотя мы сами кроме маисовой похлёбки ничего не видели. Один раз я спросила мать, где она берёт деньги, чтобы покупать продукты. Она улыбнулась уголками губ и поцеловала висевший на шее деревянный крестик: «Мадонна милостива». Позже я узнала, что она попросту закладывала вещи у ростовщика.