Книга Быть может… - Вера Заведеева

– Почему это фальшивые? – вскинулась Лиза. Ну ладно. Смотри, дадут нам чем-нибудь по башке, всю жизнь потом будем счастливо улыбаться, пуская слюни, – пробурчала она.

Лиза, не растерявшая еще на пороге своего шестидесятилетия ни остатков былой красоты, ни сексуального задора, сегодня казалась какой-то серой, замученной и пожухлой. И опять сильно располнела. Даже ее любимые разнокалиберные серебряные цепи-кольца-серьги как-то угасли.

– Что с тобой? – участливо спросила Ира. – Ты на себя не похожа. Где боевой раскрас и погибельный для мужиков блеск глаз нестареющей «бабушки-блудницы»?

– Знаешь, все так надоело – и дома, и на работе, и стимула никакого нет… Ни в чем нет просвета. Я чувствую себя загнанной лошадью, которая вот-вот упадет в одночасье. Тут и Бог не поможет, хотя я всю жизнь ему служу и почитаю его.

* * *

С Лизой они познакомились еще будучи студентками, хотя и учились на разных факультетах. На третьем курсе они оказались вместе на производственной практике в «Детской книге», где совсем недавно Лиза зарабатывала стаж для поступления в вуз, а Ира нередко бывала там по своим рабочим делам. Девушки быстренько состряпали совместный отчет по практике и были таковы, обеспечив себе две недели полной свободы. Остальные их сокурсники, имевшие о полиграфии весьма смутное представление, завязли там надолго.

Спустя несколько лет они, уже окончив институт, случайно встретились в детской поликлинике – в очереди к районному педиатру. Оказалось, что обе живут в новостройке на берегу Химкинского водохранилища, даже в одинаковых квартирках. У Лизы был уже «взрослый», почти годовалый, сын, а Ирин еще не вырос из пеленок. Совместные многочасовые марши с колясками, беготня по очереди на молочную кухню, в магазин или аптеку, более чем скромный семейный достаток сблизили сначала их, ровесниц, а потом и их мужей. Вскоре к их дружной компании примкнули такие же молодые родители с маленькими детьми, чьи бабушки и дедушки не горели желанием взваливать на себя такую обузу. Теперь они встречались не только на «колясочной» тропе – крепко привязанные к дому и лишенные возможности хоть на часок удрать от детей, они быстро нашли выход: день отдаем детям (мужья – работе), а ночь вся наша. Малышню-то можно и в одной квартире спать уложить с «дежурным», а утром разобрать по домам.

Ребятне в такой большой «семейке» тоже было хорошо – весело, интересно, сытно и ухоженно. В прибрежных зарослях водохранилища среди старых яблоневых садов и малинников, где местами еще сохранились под вековыми липами остатки окраинных деревень с коровами и курами, ребятам было раздолье – и поиграть в догонялки, и мяч погонять, и на «тарзанках» покачаться – детские площадки во дворах еще не скоро появятся… Дикие песчаные пляжи залива с его теплой чистой водой… Теперь там уже не искупаешься. Зимой прямо от дома на лыжах-санках – и в лес, а летом – походы шумной компанией «по родному краю» с кострами и шалашами.

Как-то незаметно дети выросли, пошли в детский сад, а потом и в школу. Друзья разъехались, и веселая компания постепенно сократилась до трех пар, а затем, с резким повышением благосостояния и собственной значимости одной из пар – до двух. Лиза с семьей переехала в новую квартиру на другом берегу водохранилища. И стало, как в песне: «Мы с тобой два берега у одной реки». Теперь они семьями встречались только в редкие выходные или по праздникам.

Жизнь шла своим чередом: дети взрослели, а родители все больше увлекались работой и добыванием «хлеба насущного». В «застойно-застольные» восьмидесятые, с их ежегодной сменой кремлевских сидельцев, а потом и «новым мышлением», понятным только его автору, это становилось все актуальнее. Наступили девяностые с их бурными событиями. В одночасье, неожиданно для большинства, рухнул Союз. Ветер свободы, закруживший не искушенные в словоблудии головы; бесконечная депутатская говорильня; «реформаторские» преобразования с опустевшими прилавками магазинов и моментальным обнищанием народа; открытый мир, куда рванулись из страны те, у кого было на что бежать; финансовые пирамиды с ваучерами в «стране непуганых идиотов»; экстрасенсы-предсказатели с «психотерапевтами», которые дурили отчаявшийся народ, каркая из телевизоров; «хватай – сколько унесешь!» – какое раздолье для бандитов со всего света! И первые жертвы, в основном интеллигенция, не обладающая железной хваткой рвача. Многие отцы семейств, сбитые с ног кто безработицей, кто более чем смешной зарплатой, не в силах найти выход, совсем пали духом. Женщины привычно «взялись за гуж».

В эти-то «лихие девяностые», в сорок с приличным хвостиком, Лиза стала бабушкой. Семейный воз в эти годы ей пришлось везти чуть ли не единолично. А тут еще дачное поветрие, захватившее оголодавших москвичей: народ решил спасать себя сам на своих шести сотках. И вечное: «Мама-баба! Ням-ням!»… в малогабаритной кухне. И одеть бы всех поприличнее… И старенькие родители, ветераны войны… И младший братец, пожилой уже добрый молодец «без руля и без ветрил»… Да еще муж, архитектор, потративший жизнь на создание «города-сада из прекрасного будущего», а теперь выбитый из колеи новыми веяниями и технологиями, совсем потерялся в стране нарождающегося капитализма со звериным оскалом. И бесконечные счета, которые копились на тумбочке.

Выручали Лизу – специалиста по древнерусскому искусству – аккордные музейные заказы, экспертизы и выставки, да еще возрождение православных храмов после десятилетий запустения и гонений на бескрайних просторах необъятной родины. Командировки приносили деньги, отвлекали от семейных невзгод, позволяя элементарно отоспаться в единоличной гостиничной кровати вместо тесного брачного ложа в их девятиметровке, а самое главное – погружали в состояние творческого «потока»: только любимое дело и никаких проблем. Но об искусствоведении и готовой к защите диссертации пришлось забыть. Не до того стало.

На работе, в авторитетном художественном НИИ, – смешная зарплата за нелегкий и вредный для здоровья труд, возвращающий стране великие шедевры ценой в миллионы твердой валюты. Но Лиза не представляла себя без этой работы и никогда не помышляла о скороспелой карьере «челнока», втянувшей в свою пучину значительную часть наивной творческо-инженерно-технической интеллигенции, которая осталась после «революции» у разбитого корыта. Как говорит Жванецкий, не жили хорошо – и нечего начинать.

– Знаешь, родители к старости стали такие смешные – то яростно ссорятся по пустякам, то рыдают в три ручья и навек прощаются, если кто-нибудь из них завалится. Боюсь за них. У матери – онкология. Отец еле ходит, а на собственном юбилее не отставал за столом от нас – не одну рюмашку коньяка махнул, да еще обиделся на меня, когда я попыталась его угомонить: «Сама не пей много, женский алкоголизм не лечится».

– Ты за них не бойся. Они у тебя бравые ребята, долгожители. Да и что им какие-то болячки? Они фашиста сломали, всю войну прошли! – успокаивала ее Ира. – Тебе бы впору немного о себе подумать, здоровье-то не железное, хоть и хорохоришься всю жизнь.

– Какое там «о себе»! Мужа жалко, опять без работы, а ведь самый талантливый на курсе был! Ты же видишь, как теперь в Москве проектируют-строят: какой-нибудь «денежный мешок» из нефтяных заправил ткнет пальцем в заповедном центре: «Хочу тут и вот так!» – и все, никакой генплан ему не указ, а тем более законы архитектуры… Шальные деньги последние мозги вышибают из «властей». Только бы не спился… На даче все сам строит, этим и держится, чувствуя себя там хозяином, а дома лишний раз из комнаты не выйдет, чтобы ребятам не мешать… в нашей-то теснотище. Только его деликатность никто не ценит. И писать совсем перестал. Мольберт давно в стенном шкафу пылится.