Книга Ментальная карта и национальный миф - Виталий Владимирович Аверьянов

важным элементом русской истории. Верно будет представлять исторический опыт русского народа как многовековую ухмылку перед лицом глубоко засевших в нашем государстве и нашей культуре чужеродных форм, по отношению к которым мы, с одной стороны, смиряемся, а с другой – остаемся совершенно отстраненными, если угодно, непреклонными. Юродивое восприятие государства и его инициатив глубоко народно и оправдано с точки зрения долгосрочного исторического опыта. Юродство предстает не только обостренным опытом «блаженных», но всенародным окольным путем. Многие из нас еще хорошо помнят коллективное юродство конца советского времени – всеобщую народную усмешку по отношению к партийно-советской системе с ее маразматическими ритуалами. Но ведь нечто подобное было на Руси и задолго до большевиков. Сила нашей государственности в том, что ее снизу постоянно подпитывает своей «остраненной» энергией «коллективное юродство», тем самым постоянно залечивая ее. «Глас юрода – глас Божий».

Враги нашей страны по-своему сыграли на этой склонности к самоиронии и самокритике. Но это не отменяет факта: в отличие от индивидуального юродства, коллективное представляет собой целые колонии, которые живут в определенной оппозиции к мирскому строю. Сам жизненный уклад русских создает не только в душе, но и в общинной жизни некоторую стойкую структуру, оппозиционную «миру сему». Русские очень зорко различают в государственной активности реалистичные и выморочные мотивы. Их со-участие в этих делах носит дифференцированный характер – во многих случаях «коллективное юродство» просто спускает на тормозах инициативы чиновников. Получается, что чиновники, публичные люди (общественность), князья, жрецы и слуги мира сего живут своей жизнью, а население – своей.

В другие эпохи блаженно-юродствующие могут, наоборот, выступать как провозвестники активизации народа, его борьбы, отделения зерен от плевел. Так, в патриотическом лагере в 90-е годы возник своеобразный феномен оппозиционного либеральной системе «дерьмократов» литературно-публицистического юродствования. (Яркий пример – многие передовицы Проханова в газете «Завтра» в конце 90-х – начале 2000-х годов.)

В русском народе всегда есть также и чудики – склонные к высокой мечте. Их жизненная сверхзадача – пройти траекторию от мечты/иллюзии – к подвигу. Они вольно или невольно подражают юродивым в своем бегстве от усредненности – к полярности. И если блаженный нацепляет на себя маску идиота, то у чудика его «особенности» проявляются в неадекватном отношении к внешнему миру и окружению. Чудик обязательно несет в себе элемент своеволия, он в некотором роде самодур, вернее «самодурик». В наиболее ярком виде феномен чудика был отражен в прозе А. Платонова и В. Шукшина, то есть в советский период (что, конечно же, не случайно).

Цыпленок духа, божественный цыпленок проклевывается через скорлупу обстоятельств. Чудик – это слабый цыпленок, который разрушает скорлупу, но еще не может толком ни побежать, ни взлететь, ни прокукарекать. Большинство чудиков не станут настоящими блаженными – не дорастут до их уровня. Но мечта эта глубинная, коренная – и иногда она сбывается. Иван-дурак в сказке – описание метаморфозы от дурака, чудака и чудика до блаженного чудотворца. Путь Ивана-дурака не из грязи в князи (это только так кажется), это метафизический реванш, восстановление высшей метафизической справедливости, когда скрытый (под личиной дурака) избранный занимает подобающее ему место. Смысл русской волшебной сказки – в соблюдении таинственных эзотерических норм, прохождение «дураком» проверки со стороны высших сил, скрывающихся под видом волшебных дарителей и помощников. Согласно пословице: на дурака у Бога милости много. Иван-дурак обнаруживает такое свойство, как доверие высшей силе. Не случайно в русской волшебной сказке всегда реализуется один и тот же сюжет: не возвращение к «исправленной» первоначальной ситуации (началу сказки), а создание новой высшей фазы: беда не только предупреждена, но уничтожена самая ее возможность (за счет одоления вредителя и разоблачения ложных героев), все невинно гонимые утешаются, заколдованные расколдовываются, герой получает царевну и полцарства и т. д. Реализованный «дурак» волшебной сказки – это спаситель и преобразитель жизни к лучшему. То есть чудотворец.

3. Чудики Шукшина и праведники Лескова

Несмотря на то что В.М. Шукшин отрицал расширительное понимание «чудиков» в его творчестве, тем не менее сам он непроизвольно это расширение продуцировал, в частности в кинематографической трактовке своей же прозы.

Для нас не так важно шукшинское самосознание понятия «чудик». Это понятие вышло далеко за рамки искусства в жизнь и стало символом «странности», «чудаковатости», некоторой «неотмирности» русского человека в его советском формате (а теперь уже и постсоветском, ибо чудики пережили СССР).

Чудик – собирательное имя для нестандартного человека, суть которого уловить весьма сложно. Принижающе-насмешливая трактовка этого термина слишком узка. Это не синоним слова «чудак». «Чудик» – уменьшительно-ласкательная форма, это определенный знак народного отношения, доброго, сердечного взгляда на странноватых людей, в которых народ прозревает нечто более важное, сущностное, нечто достойное и ценное. Связь с юродственным началом здесь налицо: чудики не могут «адекватно», по мирским, общепринятым представлениям адаптироваться к обществу, даже к своему ближнему кругу (семье, друзьям, сослуживцам и т. д.). В этой неадаптивности знак их своего рода «избранности». В отличие от юродивых-мастеров чудики ближе к дилетантам, к самодеятельности. Это юродивые-самоучки, юродивые-самозванцы, которые до высокого юродства не дотягивают, а вот к кликушеству, правдорубству и беспокойному свойству тревожить других людей своими идеями и выходками – постоянно скатываются.

В узком понимании чудик – это человек, притягивающий мелкие неудачи и приключения. Символом этого свойства является фраза Князева в рассказе «Чудик»: «Да почему же я такой есть-то?» Он страдает от непонимания близких и в то же время жалеет их («Никакие они не злые. Они психи»).

Кстати, ту же фамилию «Князев» Шукшин использует и в своем цикле «Штрихи к портрету», послужившем основой для сценария фильма «Елки-палки» (реж. Никоненко), снятого как своего рода отдание долга Шукшину его друзьями и коллегами. В этом фильме создан собирательный образ чудика-изобретателя, чудика-мыслителя и фантазера. Безусловно, здесь мы подходим близко к ядру феномена чудиков. Поскольку в атеистической стране квазиюродство обретало специфические формы – сутью феномена чудиков, на мой взгляд, следует назвать склонность к высокой мечте, мечте об идеальном бытии. Но как всякая нереалистическая мечтательность эта стратегия поведения зачастую приобретает комический характер, а иногда и трагикомический.

У Князева в фильме изобретение вечного двигателя, изобретение революционных микроустройств, написание труда об оптимальном государстве, сопоставление себя со Спинозой, попытка доказать людям, что они неправильно отдыхают и живут, желание быть затычкой в каждой бочке – все это грани мечтательной, неравнодушной личности, живущей в мире идей и при этом оторванной от действительности, лишенной глубокого фундамента (хорошего образования, чувства меры, внимательного отношения к близким, способности довести свое увлечение до какого-то ценного результата).

В прозе Шукшина предстает целая галерея