Книга Дом, который построил… - Елена Тат

– Мама! Ну, пожалуйста!

– Никаких «пожалуйста», занимайся, я тебе сказала!

Бедный, бедный мальчик Толик. Рожденный покорить вершину, которую не смог одолеть его отец, он был обречен на нелегкий путь. Расплачиваясь за честолюбивые планы своего родителя, Толик вынужден был провести все детство в мучениях зубрежки и унизительного сознания того, что, сколько бы он ни старался, наравне с другими ему не быть. Даже те, кто, загулявшись, время от времени схватывал «тройбан» или даже «пару», были гораздо талантливее и могли в любой момент исправить свои «неуды» лишь приложив некоторые, весьма незначительные, усилия. У них было то, что в нем не могли бы развить никакие репетиторы, – чувство языка. Они им пользовались легко, не напряженно, как пластилином, лепя из него нужные им формы и жонглируя ими. Толик же, словно штамповочный автомат, мог лишь воспроизводить эти формы по образцу, не умея прибавить ничего своего.

Когда в шестом классе добавился второй язык – французский, Толик взвыл и запросил пощады. Отец побагровел от злости и вытащил из антресолей кусок телевизионного кабеля, вместо обычного ремня. Бил с сердцем, не щадя, не глядя.

Мать не пожалела, не вступилась.

Она слабо понимала, зачем все эти, ненужные на ее взгляд, траты на репетиторов, зачем спецшкола и неясным миражом маячивший впереди, какой-то непонятный для нее МГИМО. Зачем вся эта морока, если и так все хорошо, дом – полная чаша? Чего еще желать? Она никогда не мечтала о журавле, имея свою синицу в руках. Всяк сверчок знай свой шесток, – внушали ей с детства и она хорошо усвоила урок. Но таково было желание мужа, а муж для нее значил все. Муж – это был ее Бог. Муж – это безбедное настоящее, это светлое материальное будущее и обеспеченная старость. Муж – это шубы и бриллианты, море и новая машина. Муж – это святое… и она без колебаний встала на его сторону.

Родители ее были люди простые и понятные, со своими предсказуемыми событиями и поступками. Мать, посудомойка, и отец, простой работяга, проводили дни, похожие один на другой. По выходным отец традиционно напивался, жутко скандалил и распускал руки, а в воскресенье, очухавшись, также традиционно вымаливал у жены прощения, то прося его, то требуя, то угрожая. Люська – посудомойка, бывшая лимитчица, наделенная недурной внешностью и бойким характером, неожиданно «залетевшая» от любимого удальца, не пожелавшего на ней жениться, не взяла на душу грех детоубийства, а подсуетилась и быстро окрутила едва вернувшегося из армии пацана, неказистого, зато с такой лакомой и заветной столичной пропиской.

Девочка родилась на удивление крепенькой для семимесячной, что было бы вовсе и неудивительно, если знать правду. Семимесячной она лишь значилась в медицинской карточке, а на самом деле исправно прожила в материнской утробе положенные девять месяцев от своего настоящего, а не названного, зачатия до рождения. Муж, хоть и простак, но что-то такое подозревал, буквально нутром своим чувствовал, и в сильном подпитии обзывал жену дурными словами, но вот доказать ничего не мог, а поводов к ревности она никогда в жизни ему, надо признаться, не давала. Вот только других детей больше не хотела и не родила ему, втайне страшась, как бы не пострадал ее первенец, кукушонок.

Жили они нормально, как все, считая копейки, временами скандаля до драки, потихоньку тащили с работы все, что плохо там лежало, и на что не положил глаз кто-то другой, выше них стоящий в несложной иерархии таких же маленьких и незаметных людей.

Поэтому у них в доме полотенца и посуда были с названием той точки общепита, где мать в данный момент работала, и гостей это обычно нимало не смущало; а у отца была своя постоянная клиентура, покупавшая ворованные с завода детали. Если требовалось стащить что-то покрупнее, что на себе не унесешь, приходилось делиться с охраной. «Не пойман – не вор», – посмеивался отец, показывая матери свою добычу, но так откровенничал лишь в домашнем узком кругу. А при посторонних даже в глубоком подпитии ничего лишнего он на эту тему не болтал.

И вот мать Толика, дочь простого работяги и Люськи-посудомойки, достигла невиданных в их кругу высот, достигла лишь благодаря единственно принятому решению – правильно вышла замуж. Она ответила отказом красавцу с кудрями, будущему инженеру, увивавшемуся за ней без малого год, и сказала «да» маленькому, ниже ее на полголовы, уже смолоду начавшему лысеть бухгалтеру с суетливыми потными ладонями и неровными зубами.

– Смотри сама, доча, тебе жить, – сказала ей мать, поджимая губы, – оно, знашь ли, с лица воду не пить… И что твой инджинер-то тебе принесет, кроме зарплаты? Ничё! Да еще и на спинжаки ему траться поди… Твой папка и то больше получа-ат… а бухалтер-то… знамо дело, деньги завсегда считает… авось, что-то и прилипнет кода-никода…

Простоватая Люська, даже прожив в Москве большую часть жизни, так и не избавилась от своего говора. Ну, да это было не важно. Зато она называла вещи своими именами и ситуацию понимала правильно. Уж чего-чего, а жизненной мудрости и хватки ей было не занимать.

Дочь почти не колебалась. Нравились ей оба; больше, конечно, тот, что с кудрями, но бухгалтер казался перспективнее. Любовь? Какая любовь? Любила она по-настоящему только деньги и то, что они могли бы ей дать. Потные ладони можно и потерпеть. Если впереди манило будущее в виде хорошей одежды и вкусной еды, и даже, чем черт не шутит, югославской стенки и немецкого сервиза «Мадонна».

Теперь она жила в шикарной квартире, обставленной, как музей, вызывая гордость и одновременно заискивающую зависть у собственной матери. И сервизы и стенка давно уже у нее были, и даже намного, намного больше, чем она могла мечтать. Ради глупого, бунтовавшего сына, не понимавшего своего счастья, свое собственное счастье она рушить не собиралась.

Мальчик Толик кричал и вырывался, привычно зажатый у отца под мышкой, а она в праведном гневе попрекала сына расходами, тем, что из-за него никак машину не поменяют на новую, и Светочке не достаточно помогают, и что он неблагодарный, ничего не ценит, учиться не хочет, а все ему вынь да положь, без усилий, а без труда, как известно, не выловишь и рыбку из пруда, и «сколько можно, отец же не железный в самом-то деле»… и так далее и тому подобное…

Она смотрела на сына и не находила в сердце жалости. Вот чего ему не хватает, паршивцу, спрашивается? Всего же полно! Не то, чтобы она не любила сына, любила, конечно, но дочь все-таки любила больше. С ней было как-то интереснее, веселее. С самого рождения. И колясочка красивенькая, нарядная, и кроваточка, а там уж платьица пошли, бантики, рюшечки, воланчики. И сидит она в коляске, красивая как кукла, загляденье просто, а не девочка, все оглядываются, любуются. Интересы у них со Светочкой всегда были одинаковые, чуть ли ни с пеленок, а уж позже тем более.

И в школу пошла, тоже мать радовала. То так ей волосы заколют, то иначе. То с крупными воланчиками передничек сошьют, то помельче. Юбочку делали и подлинные, и покороче, то в складочку крупную, то плиссе пустят… А верх? То отложной воротничок у формы выберут, а то и стоечку с кружавчиками. И манжеты под стать, то узкие, то широкие, почти до самого локтя, на пуговках. Красота! Так что Светочка училась матери на радость. В учебе не блистала, тут чего греха таить, не ее это было. До восьмого класса со слезами еле дотянула, а потом отец за взятку в торговый техникум устроил, чтобы не без профессии ребенок остался. Зато уж во всем остальном – ив прическах, и в нарядах, и в украшениях, – она всегда была первая модница в своей школе, было, чем гордиться.