Книга Разлюбовь, или Злое золото неба - Андрей Зотов

В точных науках существует термин «парадокс Вуда» – это когда на большой скорости красное кажется зеленым. Благодаря Гене я наконец-то избавился от этого дальтонизма на твой, Анечка, счет. От дальтонизма-то избавился, а вот от всего остального избавиться – как?

Да и избавился ли?

Я молча взял сумку, погладил Генку по голове и ушел. До платформы было всего ничего, но если идти наугад, перелезая через тыщу заборов, убегая от собак и спрашивая у каждого встречного рифму к слову «ветер», на станцию Переделкино можно попасть только к последней электричке. Ночь я провел на Киевском вокзале, в зале ожидания, с упорным злорадством сбрасывая твои звонки. Никому-верить-нельзя-никому-верить-нельзя, твердил я и все ждал, когда же мне на плечи обрушится узкоглазый япошка. Домой приехал утром, когда ты уже ушла в институт. Голова была ясной, как никогда. Душ, бритва, яичница, литр кефира, минимум сигарет. Зато вечером, заняв наблюдательный пункт неподалеку от подколодного бассейна, стал курить одну за другой, благо табачный киоск был рядом.

И вот ведь что получилось, Анечка: вдоволь наплававшись и досыта нанырявшись, ровно в десять вечера ты показалась в дверях «Дельфина», откуда, надо сказать, несколькими минутами раньше вышел спортивного вида владелец красной «Мазды». Сценарист Вадим Парнов оказался совершенно прав. Самого Генки не было – видимо, отлеживался после вчерашнего. А где интересно, Ева?

Ты огляделась, пробежала мимо меня, стоявшего за киоском «Пресса для всех», и села в машину. И опять со мной ничего не случилось, когда спортсмен дал газ, совсем ничего – ах, Аня-Анечка, как же невыносимо жить в этом городе, в этом свитере, с этой душой.

Хотя, если объективно, ничего страшного не произошло. Ну, подвозит тебя кто-то на машине, какие дела? Откуда во мне эта жуткая ревность и этот трагизм? Что я себя накрутил? Зачем облюбовал роль жертвы? Мне бы перезагрузиться на твой счет, перестать глядеть на ситуацию изнутри, в упор, но как это сделать?

Через час я был дома. Когда вешал куртку, Ева вышла из своей комнаты с трубкой радиотелефона в руке. В глаза она мне по обыкновению не глядела.

– Вас.

Судя по голосу, ты была весела и спокойна, спокойнее некуда.

– Куда пропал, Андрюша? Почему мобильный не отвечает? Что происходит?

– Что происходит? – И вот тут-то в отместку за твое спокойствие и за то, что тебе без меня было гораздо лучше, и за все то, чего меж нами уж больше не будет, и за все мои мечты и иллюзии, и за прошлое, и за настоящее, и за свою слабость, и нежность, и глупость, и за чувство утраты, которое я зачем-то возгонял в себе, доводя до предела, я и сказал: – Происходит то, что я от тебя ухожу.

Была тайная надежда, что ты сейчас будешь плакать, рыдать, как-то объясняться, прощенья просить (за что прощенья-то просить?) – нет, лучше плакать, просто плакать и умолять не бросать тебя и говорить, что я хороший, самый хороший, любимый, единственный, чего ты уже давно не говорила (что значит давно?), – но ты, помолчав немного, ответила все так же спокойно:

– Слава Богу.

А вот это уже был конец.

Ночевать ты не пришла.

Ненавижу тебя!

Утром Ева уехала в институт.

До обеда я успел дочертить твой курсовой проект, почистить чертеж хлебным мякишем и проставить размеры, собрал сумку и рюкзак и нелегально переехал в бывшее свое общежитие – там всегда найдется свободная койка и супчик под литературным названием «Немного солнца в горячей воде». Там никто не станет дотошничать и давать советы. Можно расслабиться и никуда не спешить, ибо ритм студенческих буден все равно не даст отбиться от коллектива, можно делать что хочешь, как хочешь, когда хочешь и с кем хочешь, можно читать целыми днями, смотреть телевизор или готовить обед на всю команду к 16.30. А можно, например, включить магнитофон и день-деньской слушать песенку Рашида, сладко бередившую душу:

Она была такой-сякой,

А я ее любил.

И водку пополам с тоской

Я без закуски пил.

И жизнь катила под откос,

Смешная жизнь моя.

И дым московских папирос

Вдыхал ночами я.

А у нее такси, друзья,

Открытый кем-то счет.

А у меня моя в меня

«Столичная» течет.

Я ей сказал: давай начнем

По новой нашу жизнь.

Она, легко пожав плечом,

Шепнула: «Отвяжись».

И я уехал далеко,

Куда хватило сил.

И мне там было нелегко,

Ведь я ее любил.

Я видел много разных стран,

Я видел города.

И на Индийский океан

Приехал навсегда.

И там пустил себе в висок

Любимой разлюбовь.

Океанический песок

Мою впитает кровь.

Ах, жизнь, которая была,

Подписывай расчет!..

А кровь моя в песок текла

И до сих пор течет.

Легко стало мне и просторно – легко? Да, появилась опасная легкость бреющего полета, я стал скользить поверху, ни во что не вникая. И заметил за собой незнакомый мне доселе кураж, захватывающе-горький, какой, видимо, появляется там, где терять уже нечего. Сами собой отпали тенета незримых обязанностей, опутывавшие меня изнутри, и вообще за каких-то пару-тройку дней неслышно обрушилась вся моя внутренняя кровля, на которую я возлагал много надежд, на которую опирался и которая в конечном счете и составляла мою натуру.

Какой-то этап в моей жизни кончился. Навсегда кануло в Лету то милое сердцу чувство игры и несерьеза, с коим жил я все это время, как бы только полуочнувшись от детства, почти не отдавая себе отчета и не заботясь о будущем. Ну и до чего я дожил?

Глава 15

Хольского убили в понедельник – судя по всему, рано утром: скинули с пятого этажа на асфальт, а хату зажгли. Он не ответил на контрольный звонок, я приехал проведать и еще с улицы увидел черный обгорелый зев вместо второго окна слева на пятом этаже – там была комната, в которой мы пили чай. Потом соседи все рассказали. Всю ночь в квартире играла музыка, а в 5.50 утра братья Комаровы, возвращаясь с ночной смены, нашли Хольского под окнами, без признаков жизни. Не исключено, что его выбросили уже мертвым. Пока братья звонили в «скорую» да в милицию, загорелась квартира. То ли там работал какой-нибудь замедлитель, то ли у исполнителей были железные нервы: внизу у трупа уже толпа, а они чиркают спичками. Странно, но кухня не загорелась, а вот комната выгорела дотла, включая рамы и полы на лоджии. Исчезло кое-что из электроники: видеомагнитофон, ноутбук, фотоаппарат. Пожарка попала в пробку на кольце и приехала уже к шапочному разбору.

За 200 рублей меня пустили в морг и показали, где он лежит. Я сдернул простыню и осмотрел его тело. То, что Хольского пытали, не вызывало сомнений – на руках и на груди я насчитал девять сигаретных подпалин. Два пальца на здоровой руке были сломаны, а больную руку ему так вывернули назад, что смотреть на нее было просто невмоготу. Или это результат падения? Еще его слегка подрезали то ли ножом, то ли бритвой – оба предплечья и грудь. И, глядя на изувеченное тело Валерия Ильича, я почувствовал, что начинаю тихо звереть в адрес этого… как его там… Маркеля. А может, это не Маркель, а Ганс со своими мутантами?