Книга Разлюбовь, или Злое золото неба - Андрей Зотов

Тебя звали Аня. И я тебя полюбил.

Очень я тебя полюбил.

А уже, похоже, наступила зима. Снег выпал, да так и не растаял больше.

Старики обещали слякоть еще и дожди, но мы не хотели верить им, потому что оба любили сугробы под самые подоконники, метели, ранние быстрые сумерки и изморозь на оконном стекле, когда можно рисовать спичкой усатых котов и чертить непонятное с улицы «ЯНА – ЙЕРДНА» – твое изобретение.

В ту зиму ты жила на «Соколе», в маленькой угловой квартире, которую снимала вместе с однокурсницей Евой, разъединственной дочерью генерала каких-то там войск. У Евы было странное хобби: пингвины. Точилки для карандашей в форме пингвинов и мыльницы, пингвины-ларчики и тапки-пингвины, большие и маленькие, мягкие и увесистые, подаренные друзьями и купленные по случаю, они ненавязчиво, но последовательно заполоняли книжные полки, полочки, подоконники; надо ли говорить, что старая песенка про пингвинов, которые танцуют вальс на льдине, звучала в устах Евы гораздо чаще всех остальных.

Стройную, правильную, знающую ответы на все вопросы по программе и всегда чуть-чуть больше, с челкой до бровей и зелеными глазами, Еву можно было бы, наверное, назвать и красивой, если бы не занудство, наложившее неизгладимый отпечаток на выражение ее лица. Она была похожа на училку, какими их изображали в фильмах, снятых при советской власти. У нее было все расписано, рассчитано, учтено, и тут наверняка сказывались гены деда-химика с одной стороны и деда-физика с другой, служителей науки, а стало быть, людей, умеющих систематизировать информацию и приводить ее к общему знаменателю.

Жили вы недалеко от храма Всех Святых, и почти каждый вечер я срывался из общежития и ехал к вам. Троллейбус медленно катил по Ленинградскому проспекту, лязгая подмороженными дверцами и высекая искры из проводов; я стоял на задней площадке, смотрел, как сыплет за окошком снег, и думал о скорой сессии, о том, что хорошо бы сдать ее с ходу, без хвостов и авралов, чтобы со спокойной душой уйти на каникулы и на самом деле отдыхать, а не затыкать дыры. Потом шел через площадь к вашему дому, разбегался, скользил по ледяной дорожке, торопливо накуривался, и мысли мои блуждали уже около чашки горячего чая или даже кофе – от того и другого трудно было бы отказаться в такую погоду.

Мой самодельный ключ – ваш глубокий английский замок. Шумный, я раздевался, кашлял, стучал ногами и, войдя в комнату, бодро потирал с морозца руки – такой символический зимний жест.

Глядя в мониторнесгибаемым взглядом именной стипендиатки и старосты курса, Ева сухо отвечала: «Добрый вечер, Андрей», а ты блестела глазами с тахты – сидела там по своему обыкновению с книжкой на коленях, подобрав ноги и укрыв их пледом, и шевелила страницами. Сколько я помню, вечно ты читала-перечитывала рассказы Ги де Мопассана в оригинале, очень уж они тебе нравились. А французский ты знала не на пять баллов, а на все сто.

Ева не одобряла наших с тобой отношений. Сама она вела монашеский образ жизни, к тому же считала людей творческих профессий самой никчемной частью человечества, с чем, конечно, я не мог согласиться. Хотя, если говорить объективно, она, пожалуй, была права. Я и сам иной раз жалел, что учусь в литературном институте, а не в каком-нибудь строительном или пищевом и что имею дело с буковками, а не со швеллерами какими-нибудь или еще лучше, с говядиной, с которой не пропадешь.

С ноутбуком под мышкой Ева уходила на кухню, вечно пристойная и сердитая – классная дама, да и только. Ты сказала мне как-то, что у нее есть парень, служит в Приморье, и она верно ждет его возвращения. Что касается верности – тут и я дам руку на отсечение, пусть он только дембельнется поскорее и подальше Еву увезет.

Она устраивалась на кухне, гремела чайником и табуретом, а я бесшумно закладывал щеколду и гасил свет. Сразу проявлялся серый прямоугольник окна за шторами, а в углу раскаленно алело око рефлектора, который я притащил на той неделе. Я двигал его поближе к тахте, чтобы нам было еще теплее, и с большим волнением в крови ловил ртом твои губы. Шел третий месяц нашего знакомства, никто из нас еще не узнал другого до конца, и поэтому казалось, что впереди только хорошее, – ах, как казалось!

В один из таких вечеров это и началось. Вернее, началось-то оно, наверное, раньше, просто обратила на это внимание ты именно в тот вечер. Даже число помню – 28 декабря. В тот день мы с пацанами сдали наконец сессию и втроем поехали на Дмитровку в кафе «Два капитана». Там сдвинули стаканы с «Гжелкой», а потом распоясались – и, слышь, Рустам, давай еще по шашлыку, по рыбе твоей хваленой и по салату, а ты, Игорек, доставай еще одну бутылку. Сессии ведь кончаются не каждый день.

Ты была одна в доме – училась вязать крючком, слушая спектакль по радио. Я привычно переставил обогреватель и подсел к тебе на тахту – хотел обнять и похвастаться насчет каникул, но ты вдруг спросила:

– Ты утром, Андрюшечка, к нам случайно не заезжал?

Я ответил, что нет, что до обеда сдавал философию, будь она неладна. А что случилось?

– Кто-то у нас побывал, пока нас не было. Мы думали, ты.

– Побывал? – переспросил я. – Что значит побывал? Сперли что-нибудь?

– В том-то и дело, что нет. Искали что-то. Обои зачем-то отрывали. А закрыто было на оба замка. Мы думали, ты.

В тот вечер я как-то не придал этому особого значения и, как оказалось, совершенно напрасно.

Наступило тридцать первое декабря. В вашей квартирке собралось много народу, мы с Рашидом опоздали, а когда в прихожей разделись, поправили друг на друге галстуки и вошли в комнату, все уже сидели вокруг и около стола, накрытого простыней, заставленного вазами, тарелками, сосудами с огненною водой и соком, блюдами с соленьями, вареньями и украшенного тонкими цветными свечами. Длинноногая красавица в лайковых шортах, куда была заправлена нежнейшая маечка, держала речь – всю в лирических отступлениях о новом счастье.

– Как зовут, слушай? – шепнул мне Рашид, не отрывая взгляда от красавицы. – Замужем, нет?

На тебе было синее гладкое платье с острым кинжальным вырезом, ты коротко постриглась и вдела в мочки ушей золотые крохотные парашютики. Они покачивались, когда ты поворачивала голову, поблескивали, и казалось, вот-вот раскроются и капнут вниз. Елка стояла на тумбочке в переднем углу, нарядная, сухо пахнущая хвоей, и когда кто-то погасил люстру, а ты включила гирлянду, замерцала, осветила комнату волнующим и тихим светом. Потом одновременно во всем часовом поясе пробило полночь, и пробки полетели в потолок.

– С новым счастьем, – прошептала ты мне на ухо и поцеловала чуть влажными холодными губами.

– Спасибо. И тебя, – кивнул я и суеверно сказал себе: какое уж там новое счастье! Удержать бы что есть – и то хорошо.