Книга Клуб интеллигентов - Антанас Пакальнис

он себя все больше колхозником чувствовать. Его надел и постройки со всей землей и постройками колхоза объединены. Нет у Таушкутиса своего отдельного хозяйства. Нет, нет! Никакая опасность продажи с торгов ему не угрожает. Но ощущает Таушкутис, что все-таки глубоко в душе прячется у него «его» хозяйство, «его» надел. Ах, как нехорошо... Вон из сердца, быстрее прилепиться к колхозу, и в район!

Но не везет Таушкутису. Подсунул ему черт на дороге судебного пристава. Хотя, что ж, теперь ему судебный пристав — раз плюнуть. Даже шапку перед этим господином не снял и нахально в глаза усмехнулся. А судебный пристав, правду говоря, вежливый был. Поздоровался он, подал свою всесильную руку и сказал:

— Не умеешь ты, господин Таушкутис, хозяйничать. Попал ко мне в руки, а я — человек строгий. Куда теперь собираешься? Может, в мое имение, а?

— Провались ты со своим имением, вот что! — отрезал Таушкутис, не чувствуя никакого страха. (Дело в том, что район был уже неподалеку.) И своим чередом возмутился: «Ну и власть! Разрешает еще таким по дорогам таскаться!»

Наконец Таушкутис, ликуя, вступил в местечко!

Несказанное счастье наполняло сердце путника, когда он приближался к двери исполнительного комитета. И неописуемое разочарование сдавило его сердце, когда он не обнаружил разыскиваемого учреждения... Тут он и обратился к двум землякам в шляпах, с ярко-синими носами.

— Извините, господа, может, вы скажете, куда переехал исполнительный комитет?

А господа переглянулись между собой:

— Сколько еще все-таки есть в наше время сумасшедших!

Попытался Таушкутис без посторонней помощи власть отыскать и совершенно неожиданно ее обнаружил. Прямо лбом уперся в надпись на двери: «Волостной старшина». Не заприметил часов приема и ввалился во внутрь. А в приемной — ни живой души. Только вдруг за дверью волк завыл. Один раз, другой... Таушкутис постучался, вошел и... замер на месте. За столом сидел господин Бурба, а на кушетке, раскинувшись, отдыхал начальник полицейского участка Шяшкус.

— А, господин Таушкутис! — оба начальника разом диву дались. — Приятно, очень мило с вашей стороны... Когда ж свое хозяйство продашь?

И тут снова завыл волк. Заметил Таушкутис, что это зевает старшина Бурба, однако страх от того не уменьшился. Хотел он бежать, да почувствовал, что не может двинуться с места. А старшина, который неведомым образом как-то внезапно обратился в волка, вцепился зубами Таушкутису в горло. Застонал только Таушкутис, встряхнулся изо всех сил и... проснулся.

В окно светило только что взошедшее солнце, в поле весело заливались жаворонки. Таушкутис легко вздохнул, поднялся и стал собираться на работу.

НОВЫЙ БОГ

Такого еще не случалось. А ежели случалось, то в старину. К примеру, великий развратник и шарлатан Августин в конце жизни осудил грехи своей молодости и даже святым стал. Но чтобы в наше время — и не за границей, а у нас — безбожник вновь в веру обратился — такого слышать не приходилось. От бога многие отворачиваются, это чистая правда, но потом уж в обратную сторону не обращаются, на попятную не идут.

А вот наш колхозник Балтрамеюс, старый безбожник, задумал опять сношения с богом возобновить, возалкал, как голодный хлеба. Вернусь, мол, к богу, душа по вере соскучилась и т. д. На него и атеисты со своими аргументами насели, и председатель выругал: как тебе не стыдно, говорит, полвека закоренелым безбожником был, а теперь снова в суеверия впадаешь. Но на этот раз никакая агитация не помогла.

Заслышал про святые намерения Балтруса[1] и настоятель. Поначалу не хотел верить, но его удивительно развитой нюх тотчас сигнализировал, чем это пахнет. А пахло не ладаном, святым мирром и прочими небесными запахами, а земными тучными делами. Ведь что ни говори, а такое событие, как возвращение заблудшей овечки на свое пастбище, едва ли не чудо и достойно внимания. Надо только быстренько обработать духовно вновь обращенного, очистить его от земной грязи и прославить с амвона. Пускай слух прокатится по десяткам приходов — оттого и богу больший почет, и карман полнее. Пусть поправятся прохудившиеся костельные дела и укрепляется в головах прихожан пошатнувшаяся вера.

Стало быть пригласил батюшка через бабенок Балтрамеюса в клебонию[2] и сильно обеспокоился: откуда знать, как доведется с этим безбожником говорить, возможно, он и не окончательно принял решение, не застращать бы и не отпугнуть. Надо, чтобы он чувствовал себя свободно, непринужденно, приручить его к себе следует осторожно...

И вот наконец овца явилась пред пастырем. Одеревенелым языком Балтрус восславил господа, батюшка прерывающимся голосом пробормотал ответ. После ничего не значащих слов о погоде и урожае общий разговор сразу расклеился. Но батюшка был отважен.

— Скажу бабам, пусть чего-нибудь подадут закусить, — радушно сказал он, направляясь на кухню. — Ведь вы тоже, наверное, проголодались? Чего там нет, такой путь отмахать...

Молоденькая пухленькая девица тотчас принесла графинчик, нарезанный сычуг и домашний хлеб. Батюшка знал, что безбожники, как и он сам, аскетизма не переносят.

— Исповедь отложим до другого раза, а теперь поговорим по душам. Наверное, тоже любите? — поднял рюмку настоятель. — Теперь не средние века, стесняться нечего.

— Разве откажешься от божьего дара, — охотно согласился Балтрамеюс.

Как только язык немного умягчился, батюшка сразу, как говорится, взял быка за рога:

— А скажите, любезнейший, что вас, так сказать, подтолкнуло, то есть побудило вернуться на истинный путь?

— Да ведь я свой век заканчиваю, надо, думаю, и о душе позаботиться. А с другой стороны, я тут ничего не потеряю: коли на том свете ничего нет — черт его дери, а коли есть — я выиграю.

— Грех так и подумать! Ведь вы господа хотите обмануть, — ужаснулся батюшка.

— Так ведь в нашей деревне многие так думают. Размышляют люди. Вслепую не верят.

— Нехорошо они думают, дражайший, — нерешительно возразил ксендз, а про себя подумал: «Это в нем еще годы безбожия отзываются. С ним надо осторожнее». И весело вопросил: — Ну, а сам-то за годы отступничества грехов, видимо, накопил, как навоза? И трактором не вывезешь?

— Да нет же, батюшка. Разве только мелкий какой-нибудь грешок ненароком случился. Нельзя ведь. Где исповедуешься, кто отпущение грехов даст? Верующим хорошо — исповедовался и снова греши. А что делать безбожнику? Так и носи грех на совести всю жизнь.

— А мы не всем и верующим даем отпущение!

— Да уж даете,