Книга Давайте ничего не напишем - Алексей Самойлов

– Ты намекаешь на нескончаемый поток фекалий, пошлости и мата, который льётся со всех издаваемых страниц?

– Ну да, только я бы не стал выражаться столь эвфемистично. С другой стороны, упоминание об этом потоке здесь и сейчас ставит нашу книгу на полку со всеми остальными. И если мы с тобой продолжим произносить матерные слова или меряться способностями к деторождению – то пиши пропало. Массовая, а то и скандальная популярность гарантирована, к тому же нас просто до оргазма заласкают на всяких модных конкурсах типа «Дебютанта» или «Пушкинианы 21 века». И толпа критиков закидает Дашулечку тухлыми будёновками со словами: «Ах, как остросоциально! Ох, как тупосовременно! Эге-гей, Вавилон по вам плачет!»

Егор, наконец, нашёл наглядную иллюстрацию своих слов, и Даша увидела в его руках новый ежемесячный журнал современных писателей «Литературный клозет» с ярко-красным заголовком на обложке: «Чемпионат Северо-Восточного Бибирево по поэзии закончился со счётом 28:5 в пользу ЛИТО «Пещерный адюльтер».

– Людям можно только посочувствовать, – прокомментировала писательница.

– Но откуда в них столько гадости? Даже во мне… – Егор трижды подчеркнул слова «даже». – Даже во мне!!! Даже во мне полно грязи, но я не кидаюсь ею в тебя!

– Ты уж кинь, пожалуйста! Так будет по-честному! – Даша сложила руки горстью, чтобы ловить.

– Но как же наши читатели? Ты забыла о них? Пусть мы высмеиваем, стебёмся и подкалываем – но мы никого не окунаем в чан с дерьмом!

– Ты уже начал.

– И мы не эксплуатируем тему засранности этого мира!

– Так, так. В мире говна не больше, чем в тебе самом. Дальше что?

– Мы не материмся попусту, в отличие от хорошо продаваемых и в конец распустившихся писцов.

– Ага, и этих туда же…

– И мы не начинаем книгу словами «Его гордый член лихо пробежал по груди и финишировал в районе пупка».

– И далее идёт список бранных слов, которые мы не используем в нашей книге.

– Разумеется! Во мне полно грязи, но я работаю с ней. Я могу указать на то, что в людях есть грязь, не тыкая каждого встречного лицом в помойное ведро.

– Но ты не знаешь, откуда она берётся.

– Я предполагаю, что из книг, из газет, из морально разложившегося телевизора.

– Однако где-то есть изначальный источник этой совсем не целебной грязи, с которого всё и началось. Неужели, Егор, ты будешь обвинять телевизор в распространении шлаков, когда их источник – в людях, делающих телепрограммы? Они что, нахватались у своих же программ? Вляпались в собственные экраны, ну-ну.

– Дашенька! – Егор всплеснул руками, да так, что на Пруду закачалась гондола дяди Эдика.

– Ладно, – Даша сверкнула очами, да так, что у шедшего мимо банкира сел мобильный телефон. – Подумай, почему люди грустят.

– Наверно, потому, что в мире происходит всё не так, как они хотят. Вот, например, я не хочу, чтобы воздух моего города отравляли все эти машины! Я не хочу, чтобы родители учили меня жить! Я не хочу, чтобы алкоголики, тунеядцы и хамы ходили по улицам и обижали женщин и детей! Я не хочу, чтобы мой будущий сын стал бандитом! Я не хочу кушать котлеты из крыс! Я не хочу умываться хлоркой! Я не хочу спать под грохот канонады! Я не хочу, чтобы нашей планете пришёл Юнг с Фрейдом в одном, но очень полном Бертране Расселе!

Егор порвал бы на себе грелку, если бы служил Тузиком на корабле. Когда он входил в раж, всё окружающее пространство причудливо сотрясалось от бесконечной пустоты его претензий к миру. Вот только Даше не было дела до Егоровых матросских шалостей, и она полила:

– Получается, что неприятие и есть причина анальной фиксации у писателей, а также матерных частушек и повального пьянства на Руси, почему-то считающегося великой традицией.

– Тогда кто же первый не принял? Источник-то где?

– Некто, возомнивший себя отдельным от всех остальных. Впрочем, по последним божественным данным, чувство отдельности также дано нам свыше – ради того, чтобы понять и пережить чувство единства.

– Вон оно как хитро, – Егор почесал пареную репу.

– Однако литература отчаянно спекулирует бессмысленностью человеческого бытия и воспевает лузерство с давних времён, патетично обзывая это «трагедией маленького человека». И это вместо того, чтобы попытаться объяснить читателю, как просто быть с этим миром и как сложно быть не с ним. И, конечно, пропахшие сплином трагедии пользуются бешеной популярностью, ведь они задевают чувство отдельности каждого из нас, и они же возводят многослойные стены между людьми, чтобы каждый смог насладиться своим страданием от того, что его, такого крошечного и несчастного, не понимает этот проклятый мир.

Даша не порвала на себе ничего, хотя Егор этого очень желал. Щеглиный щебет, похожий на журчание морской флейты, никак не вязался с теми словами, что произносились с помощью её речевого аппарата.

– Ошибочка вышла-с! – Егор надел пенсне. – Забыла про инстинкт самосохранения, дорогая-с! Для того-то и нужны стены, крыша и баллистические ракеты-с!

– Не до такой же степени, милый. Как мы выяснили, бояться на самом деле нечего.

– Так-то оно так, но, выражаясь твоими словами, стремление выживать дано нам свыше. А значит, и страх козлёнка перед тигром, помогающий рогатому зарыться в песок, служит на благо природе. А значит, три поросёнка – не последние лузеры во Вселенной!

– Не до такой же степени, милый. Стена – символ страха, отсутствие стены – символ бесстрашия. Поросёнок, не боящийся волка, волку не интересен.

– И что же, по-твоему, наш трусливый Хрюф-Хрюф должен смириться со своей участью и принять: а) собственную бездарность как строителя и б) страх перед волком, и как следствие – безвременную кончину в его пасти?

– Возможно, это поможет ему выйти в чисто поле и сказать ненасытному извергу: кушай меня, я тебя не боюсь. Посмотри на моих братьев – они попрятались в дома, чтобы ты их не съел. А я не прячусь, ведь я знаю, что мы с тобой – одно целое. Съев меня, ты съешь себя, а, будучи съеденным, я познаю ещё одну свою сторону.

– Бе-бе-бе! – перепрошил Егор. – После чего наша священная свинья раскланивается и шепчет молитву на древнетибетском. Опять ты за свою брахмапутру? – Егор нахмурился и прихорошился. – Ещё одна восточная загогулина – и, клянусь, я вспомню Хайдеггера.

Даша сконфуженно сморщилась.

– Чего это ты ругаешься?

– А ты чего ругаешься? По сравнению с моим Хайдеггером, вся твоя классическая литература – верх примитивизма. Вот, смотри: «Сущее внутри мира – это вещи, природные вещи и ценностно нагруженные вещи. Их вещность становится проблемой; и поскольку такая вещность надстраивается над природной вещностью, бытие природных вещей, природа как таковая оказывается первичной темой. Фундирующий всё характер природных вещей, субстанций есть субстанциальность. Что составляет её онтологический смысл…»[8]