Книга Инвалид детства - Олеся Николаева

— Христа надопроповедовать собственной жизнью и смертью, а не всякими там рассказами, —сказал Леонид. — Она как — крещеная?

— Она как —литературой интересуется? — полюбопытствовал Анатолий, выясняя дислокацию.

— Крещеная.Интересуется, — кивнул Саша уже без прежнего энтузиазма.

— Ну понятно,оживился отец Анатолий. — Интеллигенцию надо ее же оружием и разить. Мы еепримерами, примерами из литературы закидаем.

— Давай,давай, отец Анатолий, давай примерами, — воодушевился вновь Саша.

— А науку —как, уважает? А то я могу и за науку ей рассказать.

— Нормально!Давай за науку! — Саша пришел в восторг. — Может, и притчу ей какую расскажешь,может, и какое изречение святых отцов ввернешь, чтоб зацепило! А главное — есличто чего, кидайся мне на подмогу! — Саша знал, что будет стоять до последнего,не сдастся без боя и если и уедет отсюда, то не иначе как подневольнымпленником.

Несмотря нато, что Ирина была человеком первых реакций и действовала всегда «по наитию»,она поняла, что не вполне готова к разговору с сыном и что ей следовало бызаранее продумать линию поведения с ним. Она не знала, стоило ли ей подкупитьего ласковыми словами примирения или, напротив, притвориться жертвой егосумасбродства и держаться оскорбленно и холодно до тех пор, пока он сам непопросит прощения. Так и не сделав выбора, она предпочла вести себя до порытак, словно меж ними вообще ничего не произошло и они расстались лишь накануне.

— О, — онапротянула руку Анатолию, улыбаясь весело и даже кокетливо, — такой приятныймолодой человек и что, неужели уже монах? А какой — черный или белый?

— Как это —белый? — удивился он.

— Ну, черныеже, говорят, никогда не моются.

Молодоймонашек смущенно засмеялся:

— Ну тогда ядействительно белый — только вчера из бани.

— О, этовоистину подвиг, — продолжала восторгаться Ирина, — в самую пору молодости,сил, безумных желаний пожертвовать этим миром — знаете, я даже не найдуаналогий!

— А когда ж вмонахи-то идти, как не в пору сил да молодости, — с готовностью отвечал монах,— когда все это можно принести и положить к ногам Господа? А потом — ккаким-нибудь там сорока годам уж и приносить-то нечего — все ужерастерял-растратил, одна только усталость и воздыхание.

Иринапоежилась, но, не сбавляя молодого напора, продолжала:

— Так как жемне вас называть? Неужели и мне следует называть вас «отцом»?

— Да хотьгоршком называйте, только в печь не сажайте, — развеселился Анатолий.

— Вы так юны,и я почти гожусь вам в матери, неужели я должна, вопреки здравому смыслу,соблюдать эту нелепую условность?

— Священниковназывают «отцами» не за их возраст, а за чин, — строго вставил Лёнюшка.

— Все равно,простите, не могу, все мое нутро восстает против этого! Мне называть вас так,значило бы — профанировать...

— Пелагея! —вдруг скомандовал Леонид. — Чаю! А то у вас здесь рыбка, а рыбка водичку любит.

— Тихоновна, аты? Пожалуй-ка к столу! — обратилась Пелагея к хозяйке, которая сидела все втой же позе, что и днем, и уже сделалась как бы частью мебели.

— Не хучу! —отозвалась та.

— Так ведьвесь день ничего не ела!

— Не хучу!

— Мне быхотелось на всякий случай дать тебе некоторые наставления относительно моейсмерти, — Ирина жестко посмотрела в глаза Одному Приятелю, то и дело вертя напальце большое, но изящное кольцо с мутным голубым камнем.

— Вот как? —усмехнулся он. — Это что-то новое. Этот сюжет мы пока еще не проходили.

— И тем неменее, — продолжала она сухо. — Вот в этом шкафу на верхней полке стоитизваяние моей головы.

— Что-о? —Один Приятель вдруг расхохотался. — Ты хочешь подарить ее мне на память? Чтобыя никогда не забывал, что держал в своих объятиях самую фантастическую женщину,посланницу иных миров, место которой — ну разве что в музее восковых фигур!

— Я ненуждаюсь в твоих плоских дифирамбах, — она подошла к шкафу и действительнодостала оттуда выточенную в натуральную величину мраморную голову на длиннойшее, с беспорядочно струящимися вдоль нее змеевидными волосами.

— Вот, —произнесла она, — пусть это будет мое надгробие. Не надо мне никаких плит,надписей, эпитафий, бумажных венков — всей этой мишуры. Пусть все будет просто— только это лицо на длинной шее, обращенное к солнцу и подставленное всемветрам!

— Да, —одобрительно кивнул он, — настоящая Пифия! Только, что ты собралась делать? Ужне собираешься ли ты улизнуть из этого мира каким-нибудь изящным суициднымпутем, как этакая проштрафившаяся Клеопатра?

— Мне никогдане был понятен юмор подобного качества, — поморщилась она. — Всякое можетслучиться! — Она значительно посмотрела на него. — Меня могут арестовать, дажеубить...

— Ты что —прищучила какую-нибудь мафию или, напротив, подвергла остракизму представителейгражданской власти?

Она откинулаволосы с лица:

— Твоиостроты, как всегда, неуместны. Ты же сам говорил, что у всех этих попов подрясой погоны. Я могу сорваться, наговорить лишнего, ну ты меня знаешь!

— А вот ячитаю современные книги и все думаю — почему это теперешняя литература такаябездуховная? — как бы между прочим начал монашек. — Сплошной материализм! Алюди! Люди!

— А что люди?— удивилась Ирина.

— Да живуттак, словно над ними никакого Промысла Божьего. Вот у меня на приходе естьаквариум с рыбками — так там каждая рыбка про себя знает, что она — тварьГосподня. — Он спохватился, почувствовав, что уходит в сторону. — А вот влитературе...

— Да, — живоподхватила разговор Ирина, — мой муж говорил, что для литературы необходималичность, а личность во времена утилитаризма выдыхается. Вы только пройдите поулицам, загляните в эти унылые лица...

— А почемуэто так? — тонко улыбаясь, подхватил Анатолий. — Вы можете назвать причину?

— Безусловно!Люди перестали быть способными делать жесты, совершать поступки, — я имею ввиду поступки с заглавной буквы. Вы знаете, был такой художник Ван Гог, так он,когда ему все осточертело, отсек себе ухо ножом и швырнул его миру. — Онапроиллюстрировала это выразительным движением руки. — И в мире прибавилась ещеодна краска!

— Господипомилуй! — перекрестился Лёнюшка, озираясь.

Молодоймонашек тоже, кажется, был поражен.

— Это былнастоящий художник! — продолжала она. — А настоящий художник всегда рискует,всегда против ветра, всегда — вопреки. Он раскурочивает условности, разбиваетканоны, опрокидывает штампы, все выворачивает наизнанку. Для него не существуетзакона толпы. Он может нарисовать человеку квадратную голову, посадить на нейоранжевые кусты и деревья, очертить глаза в форме замочных скважин, треугольников,звезд, лун, серебряных монет, золотых рыбок, кошачьих голов: вместо рта —прицепить цветок, жабу, черную дыру, кляксу; выпустить из его носа змей иящериц, огонь и дым, и все это — будет правда! Он — как бы вам это объяснить? —прораб духа!