Книга На крови - Сергей Дмитриевич Мстиславский

Мне за ним не угнаться. Шутки шутишь? Призовик! Будьте уверены: сыграем вничью. Мы ведь, как водится, подписали: «до первой крови».

— Я могу еще и не согласиться на такие условия. Зачем вы допустили подмен?

— Ну, а что? Двинуть втемную? Ты тоже не о двух головах — мало ли что случается. Да и с ним... все-таки, в конце концов, бывший однополчанин, сейчас администратор, на виду: повредишь его — шуму будет много. А так — по-хорошему...

— Карусель! По-французски — перед выпивкой?

Ася бросил досадливо окурок в пепельницу и встал.

— Ты что же хочешь? Историю раздувать? Ерунда! В сущности что такое? Ну, сказал человек, спьяна, лишнее слово: пустить ему за это кровь в дозе! Другой раз будет осторожнее. Но — в дозе пустить, без членовредительства. Так дело и обставлено.

— Ну, ладно! Что тут толковать: сделано — сделано. Когда встреча?

— Завтра в семь.

— Место?

— В парке, за Поклонной горой.

— Чего ради? На рапирах? Ведь в городе можно, в любой квартире? А то ехать — нивесть куда. Волокита.

— Что значит волокита? — сухо сказал Ася. — На все есть свой порядок: дуэль есть дуэль. Нельзя по-домашнему: это уж будет не дуэль, а поножовщина. Урусов там, в парке, такую лужаечку знает — пальцы обсосешь. И от дороги далеко, и солнца нет, и ровно, — как на теннис-гроунде. Чудесно прокатимся.

— Ехать — свидетели лишние.

— Зачем? Мы — верхами. Юренич будет дожидаться за скаковыми конюшнями, у ипподрома. А мы, остальные, все вместе выедем. Я прикажу тебе Динору оседлать.

— Покорно благодарю! Она мне все руки отмотает, пока доедем.

Ася захохотал, довольный.

— Вот и Ли то же самое говорит. А что же тебе под седло: корову? Ведь не поедешь.

— Тоже не плохо придумано: кисть мне затупите — Юреничу лишний шанс.

Ася захохотал еще громче.

— Вот и Ли то же самое говорит: вы, говорит, гандикапируете.

— А она откуда знает?

Ася прикусил губу.

— Признаться, я после совещания заехал на секунду домой.

Мы помолчали.

— Доктора возьмем нашего, полкового. Во-первых — человек он надежный, очень порядочный человек, хотя и форменный клистир; во-вторых, — хоть он на лошади, как собака на заборе, а все-таки ездит.

— А если случится что... как назад?

Ася искоса поглядел на меня и покачал головой.

— А что может случиться? Вот ерунда. Или... — он понизил голос, — у тебя... предчувствие? Ты скажи.

— Никакого предчувствия.

— Ну, тогда чего же ты: если да если... Сам себе под руку говоришь!

Он надел фуражку и стал застегивать перчатки.

— Ты, все-таки, сегодня в фехтовальный обязательно зайди, поразмяться: по-моему, ты рапиры что-то давно уже в руки не брал. Напорешься еще, — что, в самом деле...

Прощаясь, он задержал мою руку в своей.

— Скажи по совести: нет предчувствия? А то мы дело замнем — единым духом...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В фехтовальный клуб я не пошел, а пошел к бывшему своему учителю фехтования, Ригельману. Когда я учился у него, меня, смеясь, звали его Беньямином: действительно, «маэстро» питал ко мне доподлинно отеческую нежность.

Старик и сейчас встретил меня радостно, подымая седые, редкие брови над стальной оправой очков. Я рассказал, в чем дело, не называя имен. Он довольно потер руки:

— Ну, что же, — парочку ударов?

Мы прошли в зал. И, стоя на туго натянутом, от стены до стены, слегка увлажненном мате, ощущая в руке гибкую, живую, жалящую сталь, я почувствовал радостно, как поднялась к мозгу, к мышцам веселым потоком кровь.

Через полчаса Ригельман опустил рапиру и снял маску.

— Благодарю вас: достаточно. Вы вполне в форме. И все удары с coupé — попрежнему: очень опасно. Ухудшение есть, конечно, с тех пор как мы с вами работали регулярно. Но без этого нельзя: рапира — как виолончель, все на кисти, требует упражнения. Но главное у вас сохранилось: нерв. Вы «чувствуете», попрежнему, клинок. Я за вас абсолютно спокоен.

Он вздохнул, насупился и прибавил:

— Если, конечно, не будет случайности... чего не дай бог ни вам... ни ему.

— Ни ему?

— Конечно. Случайность лишает всякого смысла искусство. Стакан чаю? Или вы торопитесь?

Итти было некуда. Старик будет рад. Я остался.

Говорили о фехтовании, о войне.

— Русские не могли ее не проиграть: видали вы когда-нибудь японские клинки? Кто может выковать такое оружие, как мечи самураев, разбит быть не может. Здесь, у вас в России, не умеют выковать и косы. И никогда не умели.

— Вот странно. У нас ведь, в самом деле — нет ни одного предания о мече.

— Вот видите, видите, — обрадовался старик. — Это ведь очень важно. У нас, французов, и у германцев тоже, в легендах оружие такое же живое, как человек. Что я! Еще более живое. Меч имеет имя.

Я засмеялся.

— У нас другое: у нас — люди не имеют имен.

Он бросил на меня быстрый взгляд.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего особенного: я просто развиваю вашу мысль. Наши предания, то есть подлинная наша история... не все эти «столбцы», и «разряды», и летописи, из которых историки выматывают толстейшие темы мертвечины, а живая история наша — вся, в сущности, безымянная. Сохранившиеся в ней имена годны только напосмех: наши богатыри — или обломы, или жулики; наши князья и цари — пьяницы или святые: что хуже?

— Не говорите вольтерьянски! — помахал рукой Ригельман. — Зараза времени. Это вам не к лицу.

— Нет, серьезно: наш эпос — безымянный. Я о настоящем эпосе говорю. «Слово о полку Игореве»... Ни одной отдельной фигуры, если всмотреться... Ни одного лица, несмотря на обилие имен. Вся мощь поэмы — в неназванных. Без имени! Как может их оружие иметь имена? Вы знаете, как они ходили на врага, наши настоящие предки? «Без звонких щитов, с одними ножами засапожными.

Старик упрямо потряс головою.

— Вы приняли ваш герб не от этих предков. Прекрасный герб, я помню: Самсон, разрывающий льва.

— Дорогой маэстро, геральдика, я знаю, ваша страсть. И она чудесно сочетается с вашими клинками, конечно... Но именно как знаток геральдики вы должны бы знать, что наши русские гербы не сошли на дворянские грамоты со щитов, как на Западе. Они не взяты с бою: они жалованы. Их