Книга На крови - Сергей Дмитриевич Мстиславский

прозаичнейшим образом сочиняли в соответствующем департаменте. Мы — безымянный народ, маэстро, примиритесь с этим.

— Вы говорите так нарочно, чтобы меня подразнить, — ворчливо сказал Ригельман. — Я никогда не поверю вам, именно вам. У вас — чувство клинка: это дается только породой, дается именем. В буржуазии вы не найдете этого — никогда!

— В таком случае — ваше искусство обречено: дворянство уступает дорогу купечеству и мещанству по всей линии.

— Обречено, конечно. Оно и теперь падает. Говоря откровенно, занятия с моими учениками уже не доставляют мне той радости, что прежде. Это становится гимнастикой, комнатным спортом, не больше. Мышцы, но не душа. Ко мне приходят люди, которым не нужно оружия, вы меня понимаете: люди, у которых не представить себе на поясе меча... Это чудесный способ определить человека: представить его себе опоясанным сталью, — он станет сейчас же виден весь. Теперешних не представишь себе опоясанными, даже военных: шашка, да палаш, сабля — но не меч, даже не шпага... Жить становится трудно. Если революция удастся, жить станет совсем невозможно.

— Революции нужно искусство оружия, маэстро. Она зовет на кровь.

— Вы грезите, — вскинул головой старик. — Я видел до сих пор кровь... выпоротых. Ваши безымянные с их засапожными ножами ушли в легенду, дорогой мой: остались толпы... не очень хорошо пахнущее стадо. Революцию делают адвокаты... еврейские адвокаты, люди, которые умрут со страху раньше, чем возьмут в руки оружие. К чему они зовут? К стачкам! Разве это борьба? Сложенные руки... и голодный желудок. Ставка на то, кто раньше проголодается: рабочий или хозяин. Безумие! И это называется революцией!

— Вы не правы. Рабочие...

— Я прав! — крикнул старик, подымая руку. — Я прав. Настоящая жизнь знает только один расчет — на кровь. Кто подменяет кровь, подменяет жизнь. Современная революция подменяет кровь: она не истребляет врага, она бастует. Пусть она победит! Вы будете жевать суррогаты. И навсегда, имейте это в виду. Живой огонь гаснет. Вам останутся спички — вонючие спички, дорогой мой.

— Вы смотрите не в ту сторону, маэстро.

— Я смотрю куда должно! Но я — человек искусства. И высокого искусства, да. Сталь — высокое искусство: это не кисть, это не краски и холст — это человеческое тело и это кровь! Жизнь и смерть! Встаньте, очень прошу вас. Откиньте рукав, клинок в руку... К бою... Вот... Даже так, без выпада — только взглянуть — это даст тому, кто увидит, кто посмотрит только, больше силы, больше радости на его собственную жизнь, чем любая симфония красок и звуков. Клинок, в обнаженной руке, на солнце, взблеском. Перед этим никто не останется спокойным. Никто, кто увидит. Это искусство! Но ни один человек искусства никогда не был революционером.

Я искренно рассмеялся.

— Это парадокс, и безвоздушный парадокс, маэстро.

— Назовите, — хладнокровно скрестил руки на груди Ригельман. — Я читал, я думал. Назовите.

Первое, пришедшее на память, случайное имя:

— Вагнер, хотя бы.

— Каждый человек был хоть раз в жизни пьян. Вы сами не верите в этот пример. Дальше.

— Рылеев.

Ригельман захохотал.

— Вне поэзии и вне революции. Притом, если бы его не повесили — он бы покаялся и стал примерным верноподданным. Называйте не революционеров по смерти, а революционеров по жизни!

Я перебирал в памяти... но память, словно в насмешку, выбрасывала призвучавшиеся, далекие от борьбы или от искусства имена.

— Не ищите, говорю я! — злорадно кивал старик. — Их не может быть. Потому что революция коронует буржуа. Но буржуа не может быть художником: он вне искусства; он не может подняться выше кулинарии. Человек искусства не может поэтому биться за революцию: это было бы самоубийством.

— Буржуазная революция — да. Но революция народная...

— Она коронует буржуа! — упрямо повторил Ригель ман. — Она хоронит тем самым искусство. При дворах королей и императоров художники и поэты льстили в лицо, но смеялись за глаза: они были художниками. При дворе буржуа они станут холопами. Искусства не будет.

— Но когда у власти станет народ?

— Народ никогда не станет у власти. Народу — passez moi le mot — плевать на власть: que diable, это столько хлопот! Для кого? Для себя? Нет. Власть требует касты. Переверните мир низом вверх, но править будут только те, кто захочет. Не народ, нет! Поверьте мне. Революция погубит искусство.

— Мы разно мыслим революцию, — тихо сказал я. Ригельман рассмеялся и похлопал меня по плечу.

— Я готов поклясться: вы мыслите ее, как и я, на конце клинка. И это верно. Но этой революции нет: ее можно только «мыслить». Если бы она была, люди искусства были бы в ее первых рядах. Но я говорю о той, что есть: в ней — толпа и адвокаты. Перед такой революцией подлинные мастера ломали свои кисти... и свои шпаги. Но не шли с нею.

— Вы говорите так, потому что не знаете «толпы». Вы не чувствуете нас. Еще раз: мы — безымянны.

— Вы упрямы, я тоже, — хмурясь проговорил старик. — Спор замкнул круг: мы пришли к прежнему пункту, слова исчерпаны, стало быть; а дело не в наших с вами руках. И это опять в пользу моего взгляда... Нет, нет, я не возобновляю спора... Жизнь покажет. Мы свидимся с вами, когда отговорят политики. Посмотрим, что будет у вас тогда... на конце клинка. Но я заговорил вас: я болтлив, как все старики. Когда завтра встреча?

— В семь.

Глаза старика стали острыми.

— А вы обдумали уже партию? Вы знаете противника?

Вопрос был правилен. Ведь бой — как шахматы: связь ударов-ходов, не случайным наитием подсказанных, а построенных на твердом расчете, — от шаха к мату.

— Нет, я пока не думал.

Ригельман погрозил пальцем.

— Не скрытничайте. Когда мы фехтовали сегодня, я не случайно остановил схватку. Вы думаете, я не чувствовал, к чему вы ведете?.. Но этот удар репетировать нельзя. Вы напортили бы сегодняшним днем завтра. Ага! Вы смеетесь: старик не так-то глуп. Ваш удар...

— Вы угадали, Феликс Густавович! Карточчио.

ГЛАВА VII

НА БАРЬЕРЕ

Динора, действительно, отмотала мне кисти, пока мы выбирались к Удельной. На мундштуке на ней ездить нельзя, а сдержать ее на уздечке, особенно когда она застоялась, — я уж раньше знал, что это такое.

«Гандикап!» — Ася хохотал. Рапиры, со свинченными чашками эфесов, приторочены были, тугой связкой, в замшевом чехле, к палашу Дитерихса; со стороны их не было видно. Ничто, таким образом, не указывало на цель нашей поездки. Не конспиративен