Книга Волшебник. Набоков и счастье - Лили Зангане

Но все же. Можно ведь незаметно прокрасться мимо этого безумия и прийти к возможности счастья?

«…Первые существа, почуявшие течение времени, были также и первыми, умевшими улыбаться», – писал В. Н. И открытость его улыбки, похожей на «солнечного зайчика» (не просто существующего, а явленного нам), – в ней и заключена, я думаю, суть его мира. И в особенности мира «Ады». Именно там концентрированно изложены взгляды В. Н. на текстуру времени и природу счастья.

«Мы можем узнать время, узнать, сколько сейчас времени. Но Времени нам никогда не узнать, – заявляет Ада. – Наши чувства просто не годятся для его восприятия. Это все равно как…» история, которую нам собираются рассказать.

В. Н. верил, что время не течет: «Мы ощущаем его как движение, потому что оно есть среда, где происходят развитие и изменение или же где вещи статичны, как станции». Но тем не менее время абсолютно неподвижно. «Восемьдесят лет промелькнули быстро – будто стеклышко заменили в волшебном фонаре». Время промелькнуло, время мелькает. Скорость, как и последовательность событий, есть иллюзия.

Однако вполне возможно, что время не есть длительность. Есть, конечно, искушение поверить в это. Сидя рядом с Ваном на постели из мха среди молодых деревьев Ардис-парка и чувствуя, как ее начинает охватывать страсть, Ада восклицает: «Да, но вот это-то все несомненно… реальный, беспримесный факт – этот лес, этот мох, божья коровка у меня на ноге, этого ведь у нас не отнимешь, правда? (и отнимешь, и отняли). Все это сошлось воедино здесь, и как ни искривлялись тропинки, как ни дурачили друг дружку, как ни плутали, а все-таки здесь они встретились неотвратимо!» Но вот это-то не было реальностью, не правда ли? Оно искривлялось и оборачивалось реальностью только в мерцающем зеркале памяти, под прикрытием слов.

Память держит время в сложенных ковшиком ладонях.

Настоящее порождено.

(Но «нам никогда не удастся вкусить от истинного Настоящего, которое представляет собой миг нулевой длительности».)

Настоящее есть память в процессе создания.

(Что еще есть настоящее?)

Любовь. Только любовь. «Цветение Настоящего», «тишина чистой памяти». Капсула сознания.

Или так, если придерживаться научной точности:

«Гамак и мед: и восемьдесят лет спустя он с юношеской пронзительностью исконного счастья вспоминал о поре своей влюбленности в Аду». Восемьдесят лет спустя Ван по-прежнему черпает счастье из воспоминаний о том первом лете – не с черной меланхолией, но со светлым чувством длящегося настоящего. «Гамак его отроческих рассветов – вот середина пути, в которой память сходится с воображением. В свои девяносто четыре он радостно углублялся в то первое любовное лето, не как в недавнее сновидение, но как в краткую репризу сознания, позволявшую ему перемогать ранние, серенькие часы между слепым сном и первой пилюлей нового дня».

Только влюбившись в Аду, Ван вдруг понял, как можно жить, не подпуская близко длящееся время.

Время сворачивается, и только настоящее остается.

Ван пишет письмо своему отцу Демону; это письмо никогда не будет отправлено: «В 1884 году, в первое мое лето в Ардисе, я совратил твою дочь, которой было в ту пору двенадцать лет. Наша опаляющая любовь продлилась до моего возвращения в Риверлэйн; в прошлый июнь, четыре года спустя, она расцвела сызнова. Это счастье было величайшим событием моей жизни, я ни о чем не жалею». В юные годы будущее казалось ему только продолжением мечтаний.

Будущего не существует, а прошлое присутствует всегда.

(«Признаюсь, я не верю во время», – шепчет нам В. Н.)

Все сущее есть «сверкающее „сейчас“» – единственная реальность времени, которое шумит у нас в ушах и проходит сквозь нас.

Когда Ван потерял свою Аду и блуждал по закоулкам старушки Европы, он научился ценить ту «сладкую дрожь, какую испытываешь, углубляясь в глухие улочки чужих городов и хорошо сознавая, что ничего ты на них не найдешь, кроме грязи, скуки, брошенных мятых жестянок и звероватых завоев завозного джаза, несущихся из сифилитичных кафе. Нередко ему мерещилось, что прославленные города, музеи, древние пыточные застенки и висячие сады – это всего лишь метки на карте его безумия». Его соперники комически погибли, Ада вышла замуж за нелепого скототорговца из Аризоны, Люсетта утопилась в темно-синей ночи, а Ван, вечный изгнанник, все еще чувствует пульсацию счастья, поскольку память об Ардисе по-прежнему следует за ним, как дрожащий солнечный зайчик.

Живущий целое столетие одним летом.

(А что касается читателя, то он живет одним головокружительным утром, полным влажной сирени, в комнате, расположенной в зазеркалье.)

Мир снова вращается в настоящем. Он движется сквозь мои пальцы. И я спокойно забрасываю и тут же вытаскиваю сеть.

«Чистое Время, Перцептуальное Время, Осязаемое Время, Время, свободное от содержания, контекста и комментария».

Ничто не утрачено в сверкающем Настоящем.

И светляки освещают тьму.

И рука остается лежать на обнаженном плече.

И единое слово преодолевает силу тяжести.

Глава VIII Как написать счастье: практическое руководство (В которой писатель самозабвенно пишет, а читатель заглядывает ему через плечо)

Вот как ужасно все начиналось.

В пятнадцать лет Владимир впервые почувствовал поэтическое вдохновение. Это было в заколдованных лесах Выры: он увидел, как дождевая капля сползает по сердцевидному древесному листу. «Лист, душист, благоухает, роняет – мгновение, за которое все это случилось, кажется мне не столько отрезком, сколько разрывом времени, недостающим ударом». Стихи, которые он принялся писать вслед за этим, шли от самого сердца, но оставались не более чем жалким лепетом. Тем не менее юный Сирин напечатал первый сборник, вскоре попавший в руки его темпераментному школьному учителю, некоему Владимиру Гиппиусу, рыжеволосому поэту, и тот под радостный гогот класса с наслаждением «обрушил безжалостные сарказмы» на витиеватые набоковские строфы. Кузина учителя, известная поэтесса Зинаида Гиппиус, чуть позже попросит Володиного отца передать сыну, что тот «никогда, никогда писателем не будет».

Оторванный от родины, лишенный своего детства, он не сдался. Пропустив мимо ушей предсказание госпожи Гиппиус, в двадцать два года он отправил матери по почте стихотворение сомнительных литературных достоинств:

И, еженочно умирая,

я рад воскреснуть в должный час,

и новый день – росинка рая,

а прошлый день – алмаз.

В сопровождающем стихотворение письме Владимир прибавляет важный нюанс, который не смогут потом стереть годы: «Этот стишок докажет тебе, что настроенье у меня всегда радостное. Если я доживу до ста лет, то и тогда душа моя будет разгуливать в коротких штанах». Свой первый, оставшийся неоконченным роман он собирался назвать «Счастье». В двадцать пять лет в рассказе «Письмо в Россию» он представит писателя-эмигранта, который обращается к своей потерянной возлюбленной и говорит при этом не об их прошлом, а об ее присутствии в его сегодняшней жизни. Тон В. Н. оказывается еще более оптимистичным, чем раньше: «Прокатят века, – школьники будут скучать над историей наших потрясений, – все пройдет, все пройдет, но счастье мое, милый друг, счастье мое останется, – в мокром отражении фонаря, в осторожном повороте каменных ступеней, спускающихся в черные воды канала, в улыбке танцующей четы, во всем, чем Бог окружает так щедро человеческое одиночество». Десять лет спустя в лучшем набоковском русском романе «Дар» главный герой Федор подумывает над созданием «практического руководства: „Как быть Счастливым“». Так вплетается светлая нить.