Книга Человек с синдромом дна - Алина Витухновская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Литература — это всегда практика бесстыдства. Особенно для перфекциониста вроде меня.
* * *
Почему змей не предложил людям кое-что поинтересней? К тому же, оно существует. Ответ прост. Он, как и вся проявленная тюрьматрица, осуществляет диктатуру софт-насилия. Одним из ее компонентов является наличие Недостаточных Вещей. Недостаточно хороших, недостаточно плохих, недостаточно идеальных, недостаточно чудовищных и так далее…
В данном случае речь идет и о недостаточных «удовольствиях».
Все, что может постмодернистское сознание, вернее, чем оно больше всего обеспокоенно, что его больше тревожит — это наличие чего-либо взаправдашнего рядом с собой. Отсюда их бесконечные — «имидж», «поза», «игра» и пр. — приклеиваемые к пугающим их персонажам клише.
То страх глубинный, болотисто-тревожный, что идет из самого нутра их, такого мякотно-инфантильного, что тронь, кажется — и порвется.
Отсюда их нарочито циническое недоверие и отрицание чужой Трагедии, самой возможности Трагедии.
Ибо также в глубине души своей имеют они непроговоренное, но уже-уже вызревающее знание — о том, что наступит момент и отрицаемая эта Трагедия обернется к ним самим гнилым и хищным, безысходном своим оскалом.
* * *
В России не любят хороших писателей. Любят писателей «душевных». Поэтому их двух Ерофеевых выбирают Венедикта. Из стимуляторов водку. Из поэзии шансон. Бродского не любят за невитальность. За интеллектуальный стайл. За работу над словом. Вообще за работу. В общем за все то, чего сами не умеют. Когда говорят, что любят, чаще врут. Либо придерживаются принятых норм. Либо воруют-с. Сонм доморощенных подражателей — водочных бабищ, потрепанных жизнью мужичков и старательных школьниц. Всех бы их в литературный «ГУЛАГ», гетто, с глаз долой. Воистину, не плодите лишние сущности.
* * *
Между тем, война — то, что приносит облегчение социально закомплексованным (невостребованным) слоям и отдельным личностям. А таких у нас — 90 процентов.
* * *
Приходит ли в голову «сочувствующим», что в их сочувствии не только никто не нуждается, но и сам акт сочувствия, особенно публичного — есть элемент общественного садомазохистского спектакля? Да, сочувствие — вид легализованного, морально-дозволенного садизма. Ни что иное.
* * *
«Цыпленок жареный, цыпленок пареный» — это своеобразный гений литературного русского трэша. «Когда верблюд и рак пропляшут краковяк, тогда уйдут большевички» — вообще вершины. Страшные тексты, по-настоящему страшные — должны быть как-бы немного детские. Никто не видит так чудовищную нутрь бытия, как ребенок.
или Ничтосья Филипповна
У них — всяк, кто их денег не берет — тут же Настасья Филипповна. А денег у них не берут от того, что нету у них денег. Есть же такие фантазеры, что и щедрость себе придумают. И Настасью Филипповну заодно. Чтоб все гладко вышло, как по маслицу. Чтоб та денег не взяла, которых нет.
* * *
Есть такой цинический парадокс — от тех, кто оттягивает революцию, потому что крови боится. Так вот, чем больше оттягивать революцию, тем больше крови прольется. Кровь, проливающаяся не за раз, не как в кино — у чувствительно-рукопожатных-мы-все-в-белом — кровью от чего-то не считается. Тогда как они давно все не в белом, а кто в розовом, кто в красно-коричневом.
* * *
Вера в круговую поруку в определенных кругах всегда была основана на архаичных фантазиях и мифологии. Нет, наверное, кое-кто «своим» и помогает. Но круг этих своих узок, а то и ограничен ближайшими родственниками. Я-то ни для кого никогда «своей» не была. Сислиб ныне пошел пугливый, экономный, не то чтоб утопит, но руку помощи не протянет. Ну а ежели никто не видит, то и утопит. С глаз долой, из сердца вон, да и конкуренции меньше. Да что сислиб, всякий. Приличное общество в этом смысле самое опасное. Ну то, которое вы приличным называете. Ничего не видят, ничего не слышат. Но, чу… Зрение и слух прорезается. И резвости вдруг и «долгой памяти» что у твоей царской охранки. От царской охранки до нынешней лубянки, как говорится, не изменился «приличный человек». Так и бегает со своим приличием.
* * *
Мне очень нравится, как советские называют либерализм «бесчеловечным». Ну это из серии про «бездуховный Запад и загнивающий капитализм». Современный язык и стиль мышления чудовищно контрастирует с этой словесной клишированной архаикой. А ежели серьезно — человечней либерализма ничего не придумано. Ну если в термине человечность вообще искать какой-то позитивный (он же полезный, рациональный, он же гуманистический (извините) смысл. Гуманизм следует понимать как общественный эгоизм, индивидуализм, а не как-то там абстрактно. Ибо абстрактного человека не существует.
* * *
Полагаю, ультрабогатому человеку умирать тяжелее всего. Но именно такую смерть я назвала бы осознанной.
* * *
Апокалипсис — это по крайне мере справедливо. Этакий некрокоммунизм. Под справедливостью я полагаю ту ситуацию, где Социальную Личность уже не беспокоит вопрос конкуренции. После «смерти бога» выше Социальной Личности — Личности нет.
* * *
В случае психопата (повторюсь, это мой любимый тип) мне всегда казалось важным довести до предела, до (выносимой) крайности именно черты «патологические», антисоциальные (в рамках закона, конечно). Я бы назвала это натягиванием человека на гения.
К слову, психиатрию, психологию и психоанализ можно считать науками лишь в тех пределах, где они внесоциальны. К сожалению, пределы эти крайне малы.
И подобные науки являются, конечно, служителями диктатуры. В первую очередь.
* * *
«Идешь к женщине, не забудь хвостик Иа-Иа» — как приговаривал Денщик мой, Ванька.
Многие ницшеанцы, прошу заметить, тайные мазохисты, безвольные личности, маменькины сынки. В их глазах всегда просвечивает мутноглазая, печеночная бычья печаль. При приближении зрачок их становится будто бы бульонисто-склизким. Это страх, коий они выделяют из каждой поры, словно медузные какие-то сущности, чтоб присосаться к миру. Иначе — они отваливаются, как-бы теряются. Испытывают отчуждение, одиночество, как-то так.
* * *
Понимание безнадежно. Надежду оставляют интеллектуальным нищим.
* * *
Признаком «взрослости» считают готовность к смерти. Но. Человек, готовый к смерти — не «готов» к смерти. Он уже умер.