Книга Приключения русского дебютанта - Гари Штейнгарт

Столованец уныло покачал головой:

— Идиот Костя заморозил твой счет в Дойче-банке. Превентивная мера, как мне сказали.

— Я так и думал, — кивнул Владимир. — Что же мне осталось? Ничего.

Друзья явно не ожидали услышать такие слова от Владимира Гиршкина. Они немедленно придвинулись к нему и обняли со всей мягкостью, на какую способны бездетные мужчины.

— Погоди! — воскликнул Коэн. — Что значит «ничего»? Всегда можно что-то сделать! Мы подадим в суд. Мы взбудоражим СМИ. Мы…

— Твоя подружка, — зашептал Франтишек в незабинтованное ухо Владимира. — Она говорит, что собирается взорвать Ногу в эту пятницу ровно в три. Взрыв послужит нам отвлекающим маневром. — Франтишек позволил себе слегка сжать переломанного бывшего короля Правы. — Будь готов бежать.

Владимиру приснился любопытный сон. Во сне он обедал с нормальной американской семьей, занимавшей огромный обеденный стол, над которым висели три довольно объемистые люстры, — вот какой большой была эта нормальная семья.

Во сне они ели рыбу св. Петра, выбранную за ее низкую калорийность, а не по каким-либо религиозным соображениям. Владимир получил это разъяснение от человека по имени Грампс, который, что тоже было совершенно нормально, сидел во главе стола. Грампс прожил долгую жизнь и мог поговорить на разные темы, но особенно — о великих, больших войнах. Кроме того, у него единственного за столом было лицо, хотя оно и не принадлежало к типу лиц, способных запечатлеться в памяти народа, как, например, физиономии Хрущева или квакера Оутсмена[63].

Это было лицо старого человека с кустистыми бровями, двойным подбородком, красное от вина; лицо, явно повидавшее больше хорошего, чем плохого за долгие годы, даже несмотря на то, что его обладатель участвовал в великих, больших войнах — и даже в самой великой войне. Владимир никогда не предполагал, что ему так понравятся рассказы про долг, мужество и пули, пойманные зубами. И он был очень вежлив с Грампсом: когда старик пролил подливку на рукав Владимировой белой рубахи с манжетами, молодой человек ответил подходящей шуткой, ни в коей мере не обидной ни для кого из присутствовавших, — и Грампс, испытывавший неловкость, успокоился. Сон закончился сразу после того, как Грампс успокоился.

Проснулся Владимир с приятным ощущением от собственной приятности за обедом и урчанием в животе, переваривавшем легкую гойскую рыбу. Солнце наполнило комнату, игривый ветерок стучал в окно. Медсестра вкатила в палату тележку с завтраком. Она была очень оживлена, непрерывно указывала на окно, не жалея, по-видимому, добрых слов для солнечного дня.

— Петак! — воскликнула она. Пятница!

Владимир кивнул и произнес в ответ «добри ден» не только в качестве приветствия, но и соглашаясь: мол, да, хороший выдался денек.

Медсестра поставила на тумбочку завтрак: одно-единственное вареное яйцо, кусок ржаного хлеба и черный кофе. Затем без всяких церемоний и не переставая нахваливать жестами прекрасную погоду, достала с нижнего яруса тележки дипломат и положила его рядом со здоровой рукой Владимира.

— Добри ден! — улыбнулась она опять улыбкой смуглого индоевропейского ангела и выкатила больничную тележку прочь из жизни Владимира.

Сначала Владимир полюбовался самим дипломатом, красивой штуковиной из прочной серо-коричневой кожи и украшенной монограммой — инициалами Владимира. Дипломат напомнил ему о матери: не изменить ли первую букву в монограмме, чтобы получились ее инициалы?

Внутри лежал набор для взрослых развлечений на свежем воздухе. Первым делом Владимир заметил револьвер. Прежде он не видал оружия так близко, если только оно не висело на полицейском или на ком-нибудь из гусевских людей, и мысль о том, что револьвер теперь принадлежит ему, больше позабавила, чем напугала. Хладная статуя «Владимир Гиршкин в портупее». К оружию прилагалась инструкция с рисунками и пояснениями, торопливо нацарапанными карандашом: «Пушка уже заряжена шестью пулями. Сними с предохранителя. Прицелься. Держи револьвер твердо. Нажми на спусковой крючок (но только после того, как хорошенько прицелишься)». Ну здрасьте, подумал Владимир. Акцент не акцент, но я все же дитя Америки. Мне инстинкт должен подсказать, как убрать кого-то с дороги.

Рядом с хорошеньким револьвером лежали стодолларовые банкноты по сотне в пачке, всего десять пачек; его американский паспорт; билет на самолет, вылетавший в пять вечера прямиком в Нью-Йорк, и короткая записка: «Медсестра постучит дважды, в это время охрану у палаты отвлекут. Нога взорвется двумя минутами позже. Беги до первого попавшегося такси (ближайшая магистраль — Народный проспект, двумя кварталами ниже). Друг будет ждать тебя в аэропорту. Не трать время на объяснения с работниками больницы, о них позаботятся».

Владимир захлопнул крышку дипломата и спустил ногу с кровати, целясь в мокасину с кисточкой, приобретенную в «Харродсе».

А потом постучали в дверь — два раза.

…Владимир как сумасшедший ринулся вон из палаты, обхватив себя здоровой рукой; ему чудилось, будто тело вот-вот свернется пополам, как армейская койка. Он несся галопом по убогим зеленым коридорам, казавшимся продолжением его палаты, мимо бесчисленных пожилых медсестер с тележками для еды, не обращавших на него ни малейшего внимания, бежал, то и дело сворачивая за угол, ведомый магической красной пиктограммой — стрелкой с восклицательным знаком, наверняка означавшей ВЫХОД!

На улицу! Владимир с разбега влетел в правскую весну! Улица, вероятно, вела к Народному проспекту и была заставлена древними, покореженными «фиатами» «скорой помощи»… Знакомый БМВ стоял прямо напротив больничного крыльца; двух подручных Сурка, Шурика и Бревно, развлекало трио слоноподобных медсестер, их волосы — три охапки желтой соломы — развевал ветер, создавая прикрытие для побега. Компания, похоже, дурачилась со шприцем.

Три на его часах. Секундная стрелка продвинулась на пять делений вперед. И — оранжевый шар над головой. Небо покачнулось. Старый город вздрогнул. По Новому городу пробежала судорога. Землетрясение началось.

Морган!

Владимир понимал, что нужно побыстрее уходить, но не мог оторвать глаз от горящей Ноги. Как ни странно, она напоминала факел в руках статуи Свободы, разве что этот факел был куда величественнее. Красивые клубы серого дыма поднимались ввысь и плыли над Тавлатой и мощеными дворами замка. С обратной стороны Ноги, там, где вдоль Пятки сновал лифт и проходили кабели, электрические искры сворачивались в сине-белые спирали, ослепительные, как молнии, и срывались — хорошо бы, не нанося никому вреда, — на барочные формы «Столованского винного архива» и бутика «Хьюго Босс». Альфа оказался прав в своих вычислениях: Нога свернулась, две верхние трети рухнули в пустоту нижней трети. В теперешнем виде усеченная, дымящаяся Нога и впрямь стала вехой, пресловутым «пеплом истории», вокруг которого соберутся вскоре ветераны холодной войны и экономического факультета Чикагского университета, дабы погреть мускулистые ладони.