Книга Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

В 1906 году видный социалист и будущий министр продовольствия Временного правительства А. В. Пешехонов отмечал: «русский рабочий и русский крестьянин, объединены крепкой экономической связью; во многом их интересы не только не противоречат друг другу, но и сливаются, и именно потому, что русский рабочий в массе своей есть вместе с тем и русский крестьянин, а русский крестьянин часто вместе с тем и русский рабочий. Наш рабочий, поскольку он является отхожим промышленником и поскольку он входит в состав крестьянской семьи, продолжающей вести хозяйство за свой счет, не пролетарий. Для него не безразличны интересы «буржуа»-крестьянина потому, что он сам вчера был и, может быть, завтра будет им, потому что его отец, жена, дети, братья живут этими интересами, потому что его заработок – лишь часть в общем бюджете семьи, и полнота удовлетворения его потребностей определяется не только тем, сколько он сам заработает, но и тем, сколько станут получать его семейные от своего хозяйства; с другой стороны, крестьянство, поскольку бюджет его опирается на промысловые заработки, заинтересовано в городских отношениях и в уровне заработной платы на промысловом рынке. Ему не чужды интересы рабочего пролетария, не чужды и те идеалы, которые должны быть одни у рабочих людей, где бы они ни жили, где бы они ни работали – в городе или в деревне. Обособление рабочего от крестьянина, противоположение одной группы другой, возможно только в теории и не имеете места на практике».[574]

Здравый смысл нам все-таки подсказывает, что они, скорее всего, отличались друг от друга, например, по образу жизни и характеру занятий. Но их неразрывная связь никак не страдала от этого различия, потому что она определялась единым правовым полем, в котором они жили, и которое в просторечии называлось низшим сословием.

В начале ХХ века это понятие было во многом размыто, и потому осталось незамеченным «образованным обществом». А размытость сословности вызывалась неопределенностью, запутанностью, противоречивостью и вековыми наслоениями норм права, входивших в «Свод законов». Как отмечал в свое время «Энциклопедический словарь» Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона, «понятие сословия по терминологии действующего законодательства весьма неопределенно».[575]Тут невольно вспомнишь и Н. М. Коркунова, который говорил, что «у нас не редкость встретить человека, который и сам не знает, к какому сословию он принадлежит».

Несмотря на это, отчетливые и однозначные признаки сословности можно увидеть, в частности, в единой системе приписки и паспортного контроля для крестьян, рабочих и ремесленников, а значит, в их обязанности нести главное налоговое бремя, поскольку ограничение в передвижении низшего сословия имело целью гарантировать максимальный сбор «оклада». В 1895 году, например, его размер составил почти 123 млн рублей или в 13 раз больше, чем окладные сборы с «частных землевладельцев» (9,7 млн), в 12 раз больше, чем «налог с городских недвижимых имуществ» (10,5 млн) и в 61 раз больше, чем «государственный квартирный налог» (2,8 млн).[576]Из этого вытекает, что поражение в правах низшего сословия, его бесправие приносило государству наибольшие дивиденды.

Разве можно в здравом уме и твердой памяти представить себе, чтобы оно отказалось от главной статьи своих доходов просто ради того, чтобы приобщиться к достижениям западной демократии и наделить всех равными правами? Наоборот, оно всеми силами старалось сохранить то положение, в котором бесправие производило все новую и новую стоимость. А как называлось это положение?

Сословный строй, конечно.

Это и был тот самый насос, почти идеальный социальный механизм по перекачке средств от основного рабочего тела в «камеру сгорания» главным образом высшего сословия, государству доставалось немного. «Самым слабым плательщиком, по своей необеспеченности, состоит у казны крестьянин, между тем этот плательщик по сумме уплачиваемых им налогов как прямых, так и тем более косвенных, представляет в то же время и самого крупного плательщика», – сообщает нам «его благородие» П. Г. Гаврик, начальник Окладного отдела киевской Казенной палаты из далекого 1912 года.

В своем руководстве для податных инспекторов он подчеркивал, что им нужно уделять особое внимание побочным заработкам крестьян. А «серьезную помощь Податному Инспектору в данном деле могут оказать культурные силы «деревни» – помещики, священники, народные учителя. Конечно, все сообщения названных лиц надлежит подвергнуть собственному самому строгому контролю и проверке на месте»,[577]– заключал Петр Гаврилович.

С помещиками и священниками все ясно, они чуть ли не тысячу лет были опорой государства в деревне. Но сельские учителя… Мы еще со школы усвоили, что это были настоящие подвижники, без страха и упрека, как народники, они шли в народ, наивные идеалисты, бессеребренники-разночинцы. Собственности или каких-то особых доходов у них обычно не было, нищенскую зарплату в 250–300 рублей в год им платило земство. Но вместе с врачами, фельдшерами, статистиками, агрономами и ветеринарами они составляли значительную социальную силу – сельскую интеллигенцию, социальным потенциалом примерно в 150 тысяч человек.

Правда, у них было то, что ставило их в сословно-правовом смысле на один уровень с помещиками – это культура. Но мы же с вами понимаем, что имелось в виду – конечно, образование. Не обязательно высшее, образованных людей все равно не хватало, достаточно было пяти-восьми классов городского училища. Даже оно давало право на получение более высокого социального статуса, и только оно давало право надзора за низшим сословием, если следовать свидетельству П. Г. Гаврика.

Полицейское по своей сути, это право превращало сельскую интеллигенцию, так же как и офицеров в арендаторов права высшего сословия, в своеобразных «мещан во дворянстве». Она стала новой шестеренкой, повысившей мощность социального насоса, поскольку речь шла уже не об основном, а о побочном заработке крестьян. Не случайно, например, крестьяне Воронежской губернии, как отмечалось в сообщениях с мест руководству МВД, «взяли на подозрение учителей, врачей, агрономов; не доверяют их объяснениям, но охотно слушают большевистских агитаторов и солдат».[578]

Даже после свержения царя, которого в представлении простых людей нужно было «сменить или убить», справедливость все никак не шла в руки крестьян. Все упиралось в сословность частной собственности, и не только помещичьей. Надельная крестьянская земля повисла гирей на шее своих хозяев, они не могли с нее не только кормиться, но и платить все возраставший оклад – тут как раз и нужен был глаз да глаз. Землю или продавали за бесценок, или бросали и уходили в город (или сами уходили, а семью оставляли), сохраняя при этом за собой звание «сельского обывателя», записанное в срочном паспорте, и обязанности по уплате сословных повинностей. И тогда русский крестьянин, по словам А. В. Пешехонова, превращался в русского рабочего (хотя Указом от 5 окт. 1906 г. приписка для «сельских обывателей» была отменена), а его нищенская зарплата на фабрике становилась побочным заработком сельского обывателя, который он обязан был предъявлять податному инспектору.