Книга Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов - Николай Бахрошин

Да, извести — это сказать легко, возражали другие. Черных волхвов еще попробуй найди, они свои капища прячут лучше, чем иные родовые схроны запрятаны. Колдовской силой отводят от них случайных людей. Да и кто кого изведет, если задуматься, черные волхвы — они сильные… Это молодые, что еще не хлебали горького варева из горшка Лиха Одноглазого, могут самонадеянно полагаться на меч и щит. А им, старым, хорошо известно, что встречаются напасти пострашнее сечи. И сила — посильнее железа! Против самого Чернобога выступать — встревожишься! Он мстительный, и волхвы его такими же вырастают. Перед ними вся лесная и водная нечисть травою стелется, по как! Черного волхва, рассказывают, когда убиваешь — он все одно перед тобой извернется и укусит тебя кутним, ядовитым зубом. Убьешь — и погибнешь вслед, столько в них яду. А если сразу погибнуть не суждено, все одно — черное колдовство повиснет на тебе невидимым грузом, будет гнуть к земле и подтачивать изнутри. Так люди говорят, а люди зря ничего не скажут…

Что делать, как быть?

Как это что, снова первым додумался Зеленя-старейшина. А Сельга-провидица, говорящая с богами бестрепетно, а могучий волхв Ратень, который пока до сих пор не помер?! И вдруг еще не помрет, хотя и доходит от красной горячки, одолевающей его после многочисленных ран. Они на что?! У кого спрашивать, если не у них? Кому может быть ведомо лучше, где искать и как одолеть Зло?

4

Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, князь рода поличей, расскажу, как я отправился к талагайцам. Пошел без оружия и один, чтобы найти их и говорить с ними.

Так решили старейшины — попробовать договориться, прежде чем выходить на сечу, если талы окажутся слишком яростными и упрямыми.

Они приговорили, а я — настоял на том. Пока старейшины, напуганные вестью про черных волхвов, чесали затылки и гладили седые бороды, я, как князь, напомнил им, что всякой заботе — свой черед. Колдуны — от них никуда не денешься, мол, захочешь, да не избавишься, будет еще время подумать, что делать. А талы — забота первая. Они соседи наши, с соседом ссориться — все равно что ждать ножа в спину, это известно. Если они, получается, сами не виноваты в своем свирепстве, околдовали их черные, оплели, как душитель-вьюн, значит, надо идти, мириться с ними. А потом уже все остальное… Так, что ли?

— Все так, князь, все правильно! Зрелые слова говоришь, без гнева смотришь вперед, — кивали мне старики.

После этого я сам вызвался пойти на опасную службу. Кому, как не военному князю, держать ответ и наводить спрос перед талагайскими старейшинами?

— Пусть будет так, — сказали мне старики. — Иди к талам, князь Кутря. На тебя тут одна надежа…

— Так суждено, и так будет! — сказал я, поклонившись старейшинам, поблагодарив их за почетное поручение говорить от лица всего рода.

Нужно было идти…

Конечно, услышав про такое решение старших, молодежь начала горячиться, доказывала, что обида все равно остается обидой, сначала надо порубить талагайцев, отомстить за кровь, а дальше уже мириться с ними. Мол, когда силу покажем — мириться будет куда легче!

Но старейшины веским словом остудили отчаянного Весеню и всех, кто голосил вместе с ним. Попросту пригрозили выпороть каждого, кто силен на горло. Известно, на толковище мудрый стариковский шепот звучит громче молодого крика.

Нет, не талы виноваты в том, что случилось, указал бойким рассудительный муж Зеленя, согнутый плечами, но не умом. И нашей вины здесь нет. И, выходит, нет смысла рубиться с талами, затевать распрю надолго и рушить выгодную меховую мену. Это черные волхвы, жрецы Чернобога, затеяли между нами свару. Пусть талы возвращаются на привычные места стойбищ, как и прежде, несут родичам дорогие меха в обмен на поделки.

Все правильно! Как без мехов? С чем отправим челны на торжище, рассудили остальные старейшины, на что будем покупать ячмень и пшеницу, которые плохо растут в здешних краях? Как жить будем, из чего начнем варить пиво, если зерна не хватит?

Порубить и данью их обязать, пусть задаром несут меха, тут же в горячке предложил Весеня и долго потом отбивался со всех сторон от насмешек. Эко, паря, говорили ему, ну, придумал ты от большой головы! Долго думал, небось ночами не спал, все ворочался от избытка ума! Талов и так днем с огнем не найти в лесу, а положить им дань — и углей от костров не отыщешь. Тоже выискался великан Вертигора, который гору поднял, а что делать с ней дальше — не подумал. Так и надорвал пуп, пока держал, соображал, куда кинуть…

И Сельга согласилась. Сказала, правильно решили на толковище, по уму рассудили, а не по сердцу. Не за мухами нужно гоняться, когда осиное гнездо под самой притолокой повисло. А она, понятно, сквозь землю видит, когда захочет. Вот так и выпало мне идти с миром…

— Пойти, найти — легко сказать, — поделился я с Сельгой заботой. — А как их найдешь? Отроки вон сколько по лесу рыскали, и то ничего не нашли. А они — быстрые.

Она, краса моя, смотрела на меня встревоженными, внимательными глазами. Но пересилила себя, не стала переливать из пустого в порожнее суетливую бабью тревогу, рассыпая ее вокруг бесцельной трескотней слов. Характер у нее, конечно, любому мужику впору, даром, что баба… Сельга ответила мне коротко:

— А ты их не ищи, их не нужно искать.

— Как так?

— Начнешь искать — поймаешь лишь ветер за длинный хвост. Они тебя сами найдут. Увидят, что ты пришел один и без оружия, и найдут. Как бабу Шешню нашел охотник Музга… На свою голову, — добавила она и чуть заметно, через силу, улыбнулась мне.

Потом, потискав напоследок маленького Любеню, я ушел не оглядываясь, чтоб невзначай не потянуть за собой в дорогу Лихо Одноглазое и прочую нечисть.

Не оглядывался, но знал, она долго провожала меня глазами, моя Сельга…

* * *

Два дня я бродил по лесу наугад, питаясь запасами из котомки. Ждал, когда их охотники, чуткие и осторожные, как зверье, сами объявятся.

И они объявились. Я, конечно, не Сельга, что видит, вдоль и поперек времен, но тоже лесом вскормлен и выпоен. Уже на второй день я почувствовал, как из-за ветвей; за мной наблюдают внимательные глаза. Это было тревожное чувство. И взгляд недобрый, прицеливающийся. Словно кто-то большой, страшный подвесил тебя на нитке над бездной и теперь размышляет — перерезать ее или так оставить. Неуютное чувство, от которого по спине пробегают тревожные мураши…

Несколько раз я останавливался и говорил на их языке, глядя между деревьев, что пришел к ним не воевать, а мириться. Хочу, мол, встретиться с их старейшинами, потому что принес для них разные вести, над которыми нужно вместе думать у костра совета. Ветки отвечали мне чуть заметным покачиванием, но дальше этого дело не шло.

Охотники талагайцев напали на меня на третий день. Я давно ждал этого момента, но все равно пропустил его. Они разом обрушились на меня сверху, подкатились снизу, кусались, царапались, крутили руки и ноги, накидывали, ремни. Я не сопротивлялся, но они все равно сражались со мной. Затем, спутав по рукам и ногам, талагайцы потянули меня куда-то, наполовину волочили, на вторую — несли. По дороге много раз останавливались, пинали меня, плевались, мелко, но больно кололи костяными наконечниками копий, обидно скалились, по-своему поливая меня поносными словами.