Книга Последний рубеж - Андрей Стерхов

Харднетт выпрыгнул на подвижную смесь песка и щебня, с трудом, но удержался на ногах, махнул рукой и, не оглядываясь на взлетающую махину, двинул размашистым шагом в направлении небольшой каменной гряды.

На мутно-розовом небе не было ни облачка. Рригель застыл в зените, и его лучи палили нестерпимо. Жгучий ветер вяло трепал сухую полумертвую траву. Стояло такое пекло, что хотелось одного: чудесным образом оказаться на берегу лесной реки, разбежаться и прыгнуть рыбкой в холодную воду. А потом вынырнуть и плыть, плыть, плыть. И еще хотелось осеннего тумана. Чтоб глаза не видели всего этого грязно-оранжевого марева.

Выбрав место между двумя огромными камнями, Харднетт уселся на песок, развязал баул и вытащил все необходимое для маскировки. «Жизнь похожа на затянувшийся костюмированный бал, где все уже привыкли к своим костюмам и забыли, что все понарошку, а поэтому блаженны те, кому позволено менять личину», – подбодрил себя Харднетт и приступил.

Для начала переоделся.

Просторный балахон из грубой серой ткани, штопаные-перештопаные штаны, истоптанные сандалии и видавшая виды шляпа – вот что составило костюм для его новой роли. Роли бродяги-костоправа.

Затем полковник вытащил из футляра и вставил линзы. Проморгался. Дождавшись, когда глаза привыкнут, нанес из баллона на лицо пену и аккуратно натянул сработанную в лаборатории маску. Взъерошил бороду, разгладил складки, подвернул липкие края под губы и, дав обсохнуть смазке, тщательно затонировал жидкой пудрой шею и открытые части ног и рук.

Осмотрев себя в зеркале из гримерного комплекта, остался доволен. И не столько дурачась, сколько пробуя возможности мимики, подмигнул сначала одним, потом другим глазом. После чего показал язык. А затем, вознаграждая себя за труды тяжкие, наклонился к бледно-голубому цветку. Торчал такой справа из трещины на камне. Дразнил все это время первозданной красотой.

Первая мысль – сорвать. Даже не мысль, скорее инстинктивный порыв. Рука сама собой потянулась к бледному рахитичному стеблю. Но замерла в сантиметрах: успел включить мозги и – стоп, машина! Пожалел. Чудо ведь! Случайная красота, рожденная среди пустых и выжженных пространств, – разве не чудо? Оно. Потому и пожалел. Увидел, как просил поэт, небеса в диком цветке и воздержался. Только тем и поживился, что, испытывая тактильное наслаждение, провел пальцем по тонкой нежной кожице лепестка, а затем осторожно втянул в себя тонкий аромат бутона – слабую лавандовую струю, смешанную с горьковато-лимонной. Оторваться не было сил, так бы вдыхал да вдыхал. Но пришлось – почувствовал на затылке чей-то пристальный взгляд.

Без суеты и спешки вынул из кобуры пистолет и, осторожно приподняв зеркало над плечом, глянул за спину: кто это у нас там такой любопытный?

Метрах в десяти торчал из песка белый, похожий на слоновую черепаху, валун. Из-за него-то и выглядывал ребенок мальчишка лет восьми от роду. Странный. Лицо маловыразительное, бесцветное, глуповатое даже. Глаза навыкате, круглый рот полуоткрыт, язык не помещается во рту. Дурачок дурачком.

Дурачок, который оказался не в том месте и не в то время.

Харднетт ослепил его солнечным зайчиком. Маленький шпион мгновенно нырнул за камень. Но через несколько секунд его стриженая белобрысая головенка вновь показалось. Любопытство – порок непреодолимый.

Вытащив из баула пестро раскрашенную банку замзам-колы, Харднетт поднял ее над головой и крикнул:

– Хочешь?!

Мальчишка, сообразив, что его обнаружили, вновь скрылся.

И опять показался. Как поплавок при клеве.

– Хочешь сладкой воды?! – еще раз предложил Харднетт, зазывно потрясая банкой.

И не выдержал пацан. Дрогнуло сердечко. Подошел.

Полковник не стал лишать мальца удовольствия, дал допить до конца. Только потом свернул ему шею. Молниеносным, отточенным и потому милосердным движением. Ребенок рухнул к его ногам, не успев ни испугаться, ни вскрикнуть, ни почувствовать боли.

Заваливая тело ребенка камнями, Харднетт тихо проговорил:

– Ты, пацан, извини, что так вышло. Ничего личного. Так нужно для дела. Твоя смерть многим-многим другим пацанам жизнь сохранит. Поверь. Так что – гордись собой. И упокойся с миром.

Закончив с погребением, полковник отряхнул руки, еще раз огляделся по сторонам и в поисках моральной поддержки посмотрел наверх.

Чужое небо его поддержало.

Эта выцветшая стихия над бескрайней оранжевой пустыней была такой бездонной, что в ней тонуло все человеческое. Все. Даже разница между жестокостью и милосердием.

Без остатка.

2

Стражники у городских ворот порывались проверить содержимое баула. Пришлось отозвать в сторону одного из этих жирных котов и сунуть в лапу пригоршню монет. Пропустили без обыска.

«Люди как люди, – подумал Харднетт, когда ворота остались за спиной. – Знают свою цену. С такими можно работать». С Южного Холма, где располагалась застава, Киарройок предстал таким, каким и должен был предстать – не блистательной столицей, а заштатным городишком, который, вынырнув в результате Контакта из тьмы смутного времени на светлый путь присоединения к Большой Земле, изо всех сил стремится пройти аккультурацию ускоренными темпами. Торопится с помощью чужих советов и внешних инвестиций перепрыгнуть из позапрошлого века в нынешний, минуя прошлый.

С высоты холма было видно, что во всех районах города нависают над нулевыми циклами стрелы многочисленных башенных кранов. Что там и тут тянутся вверх густые леса монтажно-строительных систем. Что с десяток свежеиспеченных небоскребов уже сверкают хромом и стеклом, в их числе и обязательные Башни Близнецы.

На фоне невзрачных жилых массивов новенькие высотки выглядели дико. Столь же дико, как и горящие огнями рекламные щиты крупнейших корпораций Большой Земли на облупленных фасадах и обветшалых крышах старых зданий. Глядя на полуразрушенную пожарную башню, над которой трещал на ветру огромный баннер с логотипом «Замзам Корпорации», Харднетт только головой покачал: «Ну надо же – эти уже тут». И невольно промурлыкал под нос:

– Замзам-кола – всегда и всюду…

Здешние градостроительные решения в целом поражали своей необдуманностью. Чувствовалось, что отцы города активно выносят в перестроечном угаре из дома всех святых. В результате – ничего хорошего. Тотальная война стилей. Новое наползало на старое, отвоевывая пространство под завораживающие, но малофункциональные изыски. А старое в отместку атаковало своей адово-прямолинейной геометрией чуждое ему новое. И получалось, что куда ни посмотри, на первый взгляд вроде бы и ничего, смотрится душевно, а чуть сменил ракурс – и вот она, мерзкая эклектика, убогое дитя спешки и натиска. Короче говоря, облик столицы Схомии не вдохновлял. Впрочем, осмотр местных достопримечательностей и дизайнерских шедевров в планы Харднетта не входил. Он прибыл в город не праздным туристом. К тому же знал Киарройок до последнего закоулка. Лучше него столицу знал, возможно, только здешний ветер. И то не факт.