Книга Ритуал последней брачной ночи - Виктория Платова

Он рассмеялся — холодно и безжалостно.

— Тогда одно из двух. Или Кодрин соврал вам, или высоврали мне.

— Я?!

— Когда вы рассказывали мне о Кодрине, то упомянули,что он ненавидел Олева. Ненавидел до такой степени, что готов был утопить его вчайной ложке. По стенке размазать. Или вы преувеличили?

Я вспомнила гадливое выражение Филиного лица, когда речьзашла об Олеве Киви, и фразу «Ее жизнь превратилась в ад». И гнев скорбящегобрата, обращенный на виолончелиста. И его такие прозрачные и такие яростныеобвинения. Нет, Рейно прав. Филипп не стал бы стыдиться, не стал бы скрыватьсвязь сестры с другим мужчиной: эта связь больно била по самолюбию Киви. Грехбыло ей не воспользоваться.

— Я не преувеличила. Филипп Кодрин действительноненавидел своего зятя. Он готов был утопить его в чайной ложке. По стенкеразмазать.

— Тогда почему они не рассказали следствию о Пестереве?И не потому даже, чтобы досадить Олеву. Бог с ним, с Олевом. А для того, чтобыпроверить все версии. Возлюбленный в порыве ревности лишает жизни свою дамусердца — чем не версия?

Я вдруг вспомнила еще одну цитату из Филиппа Кодрина: «Олевбыл патологически ревнив». А вспомнив, не преминула вступить в дискуссию сРейно.

— Есть еще и другая версия. Муж в порыве ревностилишает жизни свою жену. Ну, как?

— Обычно в порыве ревности лишают жизни соперника. Вкрайнем случае — обоих виновников адюльтера. Но убивать жену и отпускать насвободу ее любовника — это не в эстонском национальном характере, — сновавпал в местечковый патриотизм Рейно. — Убивать вообще не в эстонскомнациональном характере…

Держи себя в руках, Варвара!

— Но ведь Киви находился в Москве в это время! — сжаром воскликнула я. — И у него был перерыв в выступлениях. Почти двоесуток. Можно было добраться до Куккарева, сделать свое черное дело ипреспокойно вернуться. Скажете, нет?

— Я не знаю здешних расстояний…

— Я знаю!

— Согласен рассмотреть и этот вариант…

— Слава богу.

— Но сначала внятно объясните мне, почему никто не сталтревожить любовника Кодриной? Почему он вообще выпал из поля зрения? Может,Филипп Кодрин не любил не только своего зятя, но и свою сестру?

— Не думаю…

— И был заодно с Пестеревым, если тот на самом делеубийца, — продолжал добивать меня Рейно.

— Что вы ко мне пристали? Спросите у него самого. Он,слава богу, еще жив. Не все умерли, как видите.

— Не все, — подтвердил Рейно и снова приклеился кфотографиям похабно обнаженной Аллы Кодриной. — Хотя вы правы. Отчеловека, который фотографирует женщин в таких позах, можно ожидать чегоугодно. Даже убийства. И от женщины, которая фотографируется в таких позах,можно ожидать чего угодно. Даже смерти.

— А что можно ожидать от человека, который с лупой вруках рассматривает непристойности?!

Он ничего не ответил, а, прихватив телеграммы и письма,отправился на раскладушку. Что делать мне, я решительно не знала. Разве чтоопять заняться своим драгоценным баулом и своими драгоценными (только иисключительно мной собранными!) уликами.

Но щелкнуть замками сумки так и не пришлось. Рейно сновапозвал меня:

— Идите сюда, ненормальная!

Несколько секунд я раздумывала: откликнуться на зов или, нетеряя остатков изрядно потрепанного чувства собственного достоинства, удалитьсяв сторону санузла…

— Идите, здесь есть кое-что любопытное!

И я не выдержала. Я поползла на глухие тетеревиные призывычастного детектива. Чтобы тотчас же быть вознагражденной за покладистость.

— Читайте, — он бросил мне исписанный затейливымпочерком листок.

— Что именно?

— Вторая страница, третий абзац сверху.

— А вы знаете, что чужие письма читать нехорошо?.

— Это уже не письмо. Это улика. Ее даже можноиспользовать в суде.

В словах Рейно было свое рациональное зерно, и я, подавивстыдливость, послушно углубилась в третий абзац.

— Что это за бред? — спросила я у Рейно послетого, как прочитала фразу несколько раз.

— Не знаю. Но за этим что-то стоит.

Текст и Вправду был занимательным: «Этот идиот отказываетсяот „Hugo Boss“. Носится с „Byblos“, как курица с яйцом. Подари Флаю то жесамое. На день рождения, чтобы не выглядело подозрительным. 19 мая, если ты ещене забыл. За три недели они должны привыкнуть».

Этот чертов третий абзац выпадал из когорты всех остальныхабзацев, наполненных самой обыкновенной любовной дребеденью.

— Кто это писал? — спросила я.

— Будущий труп, — мрачно пошутил Рейно. —Занятно, правда?

— А кому?

— Все тому же половому гиганту. Игорю Пестереву. Мынадолго замолчали. Черт возьми, проклятые три строки мешали мне, плавалибельмом в глазу, выбивали подпорки из-под романтической страсти. Они былислишком трезвыми. И Алла выглядела слишком трезвой. И до предела циничной. Япосмотрела на Рейно, а Рейно посмотрел на меня.

— Вы тоже подумали об этом, — он коротко вздохнул.

— О чем?

— О том, что для безумно влюбленной она чересчуртрезва. И чересчур расчетлива. И чересчур цинична. Да и текст какой-тостранный. Этот идиот, должно быть, и есть Олев.

— С чего вы взяли?

— Я уже говорил вам: наши отцы вместе работали нажелезной дороге.

— Мыйзакюла. Я помню.

— Именно. Последний раз я видел Олева в Таллине месяцназад. «Byblos» — его любимый одеколон. Он пользуется им много лет. А когда тыпользуешься вещью много лет, она становится почти религией. Почтивероисповеданием. А вероисповедание меняют не часто.

— И что из этого следует? Из этих трех строчек, я имеюв виду?

— Пока не знаю. Очевидно, Алика подарила ему новыйодеколон, «Hugo Boss». Попросила сменить марку. Но нужно знать эстонцев. Ониконсервативны, они могут изменить жене, но запаху — почти никогда.

— И все-таки вы не ответили мне: что из этого следует?

— Для этого мне нужно узнать, кто такой Флай. Выдочитали письмо до конца?

— Нет. Я подумала…

— Просмотрите последние строчки. И дату тоже.

Последние строчки выглядела куда невиннее, чем тирада оФлае, который не должен ничего заподозрить. Я даже умилилась ихнепритязательности. «Я обещаю тебе весь мир, ангел мой. Только будь со мной иничего не бойся. Обожаю тебя. Шлю тысячу поцелуев и еще две тысячи ИгорькуПестереву-младшему. Обожаю, обожаю тебя!!!!!!!!! Твоя Алика. 21 апреля (деньнашей встречи).