Книга Абраша - Александр Яблонский

Короче, читая донесение «Лесника» об этом вечере и рассказе «Морозовой» о дяде Кеше, Сергачев был абсолютно уверен, что хозяева дома посетуют на слабохарактерность Валерьяныча, проклянут органы – это, мол, не люди, звери – и это будет нежелательная, но закономерная реакция на рассказанную довольно жуткую историю. Собственно, так поначалу и было: «Лесник» первым забросил крючок – как были ГБшники людоедами, так и остались. «Морозова» поддержала, Николенька молчал, мотал на ус. Бывшие в тот вечер гости – один из Москвы, другой – сосед по лестнице, что-то рассказали подобное про издевательства над своими знакомыми – партийцами-«ленинцами» в 30-х и врачами-вредителями в 52-м. Сошлись на том, что это было страшное время, да и сейчас порой жутковато, органы совсем озверели: «вот у нас тут вызвали одного в первый отдел, так он и не вернулся, жена в ночь поседела», «а у нас сына завуча прямо на демонстрации…» – всё, как полагается, как говорили всегда и всюду, и Сергачева это в общем-то радовало: раз боятся, раз ненавидят, раз шушукаются, значит, не зря мы хлеб жуем, не зря ночами не спим, не зря тома претолстенные штудируем. Лишь хозяин дома – «Лингвист» хранил молчание, но когда разговор уже иссяк, высказался – спокойно, беззлобно, отрешенно, – так, с небрежно презрительной констатацией: «Никакие они не звери. Обыкновенные люди. Есть садисты – где их нет, есть абсолютные бездари, но есть и соображающие, гениев нет, но это штучный товар, и не в ГБ его искать. Нормальные люди. Только никому не нужные». – Здесь все на него и уставились, «даже рты открыли», уточнял «Лесник». Хозяин дома пояснил: «Что здесь непонятного? Кому они нужны? Что они производят? – Производят идиотские заговоры, которые сами и разоблачают, это они умеют. Толку от этого никакого, и даже там умные люди это понимают. Но эти заговоры и эти ими же придуманные враги нужны только им для оправдания своего существования. Что еще – плестись в хвосте общества, питаясь его объедками? – Тоже получается. Что еще могут? – Уничтожать! Уничтожать, вытаптывать культуру, уникальную цивилизацию и, главное, людей – тысячами, миллионами, без причин, без смысла, без цели, без жалости – по капризной злобности существ ущербных и убогих. Тупо стрелять в затылок. Это доступно их пониманию, и это – цель их существования. Запугать, озлобить, найти, придумать, создать, вообразить врага и с ним успешно бороться… Главная их задача, как они полагают, – защищать существующий строй, систему, власть. Но они бессильны – как только эта власть, система, строй догниют, так и рухнут в одночасье, и никакое КГБ, НКВД, ГПУ не поможет. Они полагают, что активно влияют на жизнь страны – чепуха, они живут в изоляции, как бы за стеклом, в отчуждении, пыхтят и людей губят, жизни ломают не ради идеи, не ради строя, даже такого гнилого, – ради самих себя. Они, собственно говоря, – рабы. Рабы, влюбленные в свое рабство, рабы, вообразившие себя господами – в эту игру играют. Себя обслуживают, себя услаждают придуманными задачами, проблемами, победами и перспективами. Поэтому и звереют, поэтому и топчут всё живое в обществе, потому что инстинктивно, где-то глубоко-глубоко осознают, чуют свою никчемность, свое ничтожество, свою ненужность. Посему так болезненно воспринимают сомнения, даже намек на сомнение в их избранности, всесилии, нужности… Закон новый приняли: «О применении органами КГБ предостережения в качестве профилактики» – это о том, что усомнившихся в святости и всемогуществе этих органов – какое омерзительное слово! – будут до посадки вызывать на беседы. Для чего: чтобы запугать на всю жизнь или – главное – обозлить, сотворить из тихого обывателя врага. Искусственно выпихивая человека из общества, эти недокормыши доказывают и свою незаменимость, и необходимость ужесточения режима…. Сами плодят врагов, сами тут же уничтожают. Как те чукчи с картошкой из анекдота. Каста избранных собою же и для себя же. И еще: как и все палачи, ненавидят и злобно мстят, когда их называют палачами. Поэтому, кстати, и Гумилева, ни за что ими же самими и угробленного, никогда не простят. Всего за эти строчки – гениальные строчки, написанные перед расстрелом:

Я не трушу, я спокоен,

Я, моряк, поэт и воин,

Не поддамся палачу.

Пусть клеймит клеймом позорным;

Знаю, сгустком крови черным

За свободу я плачу».

Сергачев замер, как загипнотизированный. Сердце как-то сжалось и кончики пальцев, похолодев, омертвели. Он вдруг вспомнил глаза Ириных родителей, когда он сообщил о своей подлинной профессии. Им с Иришей после скромной свадьбы надо было где-то перекантоваться, отдельную квартиру Сергачев должен бы получить лишь в конце года. Поэтому они временно переехали к ее родичам. Соответственно, ему надо было перевезти свои вещи, в том числе мундир и другие предметы обихода, красноречиво свидетельствующие о его подлинной профессии. Да и нельзя было всё время жить во лжи с ближайшими родственниками, – а после смерти родителей ближе Ириной семьи у Николая никого не было. И вот во время воскресного семейного обеда он и сообщил о своей службе. Родители продолжали улыбаться, переставлять тарелки, но он явственно увидел, как закрылись их лица, отключились и застыли глаза, и возникло то самое отчуждение, та самая стеклянная стена, о которой разглагольствовал «Лингвист»… Нет, Роза Аркадьевна продолжала готовить любимые Николаем блюда: фаршированную рыбу, утку с печеными яблоками, куриное заливное и пожарские котлеты, – а Николай Иванович по-прежнему заговорщицки подмигивал, наливая рюмку водки, и произносил шепотом: «Пока женщин нет», хотя женщины были рядом и тоже наливали себе сладкое вино или домашнюю настойку… Внешне всё было, как и прежде, но эти люди стали чужими, чуждыми, закрытыми, настороженными, аккуратными. Как-то смотрели фильм про войну, кажется, «Освобождение», и Николай Иванович, прошедший на передовой всю эту кровавую бойню, в сердцах заметил: «Какая фальшь». Тут же Сергачев поймал молниеносный взгляд Розы Аркадьевны, и Николай Иванович смешался, забормотал какую-то чушь, что, мол, такие фильмы надо смотреть на большом экране, а не по телевизору, потом замолчал и больше голоса не подавал. Прав был «Лингвист»: это – жизнь за стеклом, и питается, если вдуматься, он – Николай – объедками: ползет по следам «Лингвиста» или его сына, изучает по ночам давно им известное; то, что для них азбучно, для него – великие открытия, он живет их жизнью, а они даже не подозревают о его существовании, все его интересы – в их семье, а он их не интересует и не заинтересует ни при какой погоде, даже если бы они знали о его существовании и, более того, о его роли в их жизни, они не нагнулись бы, чтобы его рассмотреть, не удосужились – побрезговали бы; он и его Служение, его Орден для них – химера, и не страх они испытывают перед его мощнейшей в мире Организацией, а какое-то презрительное недоумение, то омерзение, которое охватывает нормального человека при виде пресмыкающегося, которое может и укусить, даже больно, даже смертельно, но при встрече с ним доминирует не страх, и именно омерзение.

Всё это – отчужденные лица новых родственников, замолчавший тесть, реплика: «как будто ИХ нет», такие важные для них и такие чуждые для него размышления о Боге, евреях, Петрах и Павлах, брезгливо – безразличное «Лингвиста»: «никому они не нужны, как рептилии», «рабы, возлюбившие свое рабство, вообразившие себя господами», заумный «гуру» из Тарту, кострюшкинское: «они хуже антисоветчика», – миллионы замордованных и, в то же время, несмотря на замордованность, его – лично Сергачева, – всё равно, презирающих соотечественников, глубоко запрятанное, подавляемое, но пробивающееся в снах, в подсознании ощущения своей никчемности и ненужности – всё это молнией промелькнуло в его голове, и моментально пришло единственно верное решение. «Не замечают – заметят. У параши на Колыме… Или под вековой елью в тайге… «Понтий Пилат как зеркало…» – сука».