Книга Жаждущие престола - Валентин Пронин

Они поехали дальше по кричащим здравицы, запруженным московским улицам. А от каждой церкви шел волной-гудом, трезвоньем, тилиликаньем праздничный колокольный звон.

Вот копыта процокали по мосту через Неглинку, и победители выехали на Красную площадь. Встретили их патриарх Гермоген и царь Василий Иванович. Царь, не скрывая слез радости, обнимал Михайлу и Якова Делагарди.

Москвитяне растаскивали шведов по дворам на постой, угощали чем только могли, «чем Бог послал».

Только поздно вечером, после благодарственной службы в Успенском соборе, которую служил сам патриарх Гермоген, и пышного изобильного пира, устроенного в царском дворце в честь русских и шведских победителей, Михайла Скопин добрался домой, в родное подворье, где наконец-то обнял мать и истосковавшуюся по молодому мужу жену Аннушку.

День-другой пробыл дома, ночи три провел со счастливой, разрумянившейся женой. И начались праздники, пиры, громкие пьяные застолья, где каждый думный боярин, каждый князь-рюрикович или гедеминович желал и требовал к себе надежду русскую Михайлу Скопина. И отказаться было никак нельзя. Везде ехал, гулял, привозили иной раз не в себе, чуть живого от перепоя.

Да пришлось все же по поводу опасного письма Прокопия Ляпунова говорить с дядей-царем, убеждать, уверять, клясться, крест святой класть беспрестанно на себя, чуть ли ни рубаху рвать на груди и лбом об пол стучать… Доказывать, что в письме дерзкие домыслы Ляпунова, а у самого Михайлы и мысли этакой крамольной никогда в голове не возникало. Да и не его это дело – царствовать, его дело воеводское – рати против ворога вести, биться за веру православную, за государя и отчину. Еле уговорил Василия Ивановича кинуть черное подозрение из-за ляпуновского письма, еле умолил не гневаться и не держать на племянника зла.

– А че посланных ко мне не прислал? Я бы из них все замыслы и промыслы на дыбе вытряс, – все еще сердился царь, уже поверив вроде бы племяннику и остыв от свирепости самодержца.

– Да жалко мужиков, дяденька. Они-то причем… Им велено, они привезли скорбную ту бумажку… А их мучить, жечь, жизни лишать. А к тому ж Рязань земля вспыльчивая, буйная, яростная. Чуть тронешь не так – мигом загорится. Сейчас как раз такого и не хватало… – говорил Михайла Василию Ивановичу. И он с ним в конце концов согласился, сказал: «Верю тебе, Миша, что ты мне не супостат, а верный помощник и племяш мой кровный. Все, кончили это дерьмо мусолить».

Узнав об этом разговоре, скрипел зубами с досады князь Дмитрий Иванович Шуйский. Прибежал к брату-царю и чего только не выставлял перед ним против Мишки Скопина:

– И чего героя из него сделали? Он жа Корелу шведам отдал.

– С мово согласия и думского одобрения. Надо ходить в Думу-то чаще, Митрий, задом на лавке сидеть, ухом слухать.

– Вот собирается у тя престол отобрать. Его в письме Ляпунов, говорят, прямо и царским величеством называл. А ты: Мишенька, герой…

– Знаю я уже все. И с Михайлой обо всем прояснил – чего тебе еще надо? Изыди, Митька, от греха, пока я тя посохом не огрел! Изыди, завистник, нечестивец!

И хотя царь все вроде по поводу племянника и невиновности его ни в какой крамоле у себя в уме уложил, а сердце все же скребло неверие – ибо жажда царского престола самых верных и преданных, как бы по гроб жизни, друзей врагами делала – заставляла заговоры составлять и даже на жизнь царскую умышлять. Печалился царь, сомневался, даже тайно ведунью некую призывал и будто бы баила она Василию Ивановичу, что после него будет на Руси царь по имени Михаил. Озлился Шуйский, велел гнать ее с глаз долой, пока не приказал колдунью в огонь кинуть.

У себя Михайла Скопин принимал с радостью Якова Делагарди. Стол накрывать приказывал для лучшего друга, – ведь ничто так не сближает как ратное поле, посильней любого родства.

И первый заметил некое охлаждение царя и царского окружения к молодому полководцу не свой соратник, а швед – иностранный генерал Делагарди.

– Михайль, надо скорей идти на Смоленск, – сказал Якоб.

– Так ведь только весна началась. Коней покормить надо первой травкой. Грязи чтоб обсохли на дорогах.

– Кони и грязи – это будет по времени. Уладится это. Но не уладится зависть при царском дворе. Так везде, у нас в Швеции тоже. У кого не хватает смелости и ума, у того в избытке хитрость, подлость, жестокая злоба на победителя. Я боюсь за тебья, Михайль, будь осторожным. Смотри, погубят тебья.

– Ничего, не погубят. Главное, пушки надо проверить после починки.

– Этим занимается Эверт Горн. Он знает свое дело.

– А все-таки проверить, а то… мало ли. Под Смоленском…

Делагарди посмеялся:

– Ты хороший человек, Михайль. Эверту не надо проверять его дело. Он может рассердиться. Скорее выступать надо. Тебе нужно скоро покинуть Москву. Наше дело сразить врага. Нечего торчать близко к царям и королям. Сегодня он тебя ценит, хвалит. А завтра велит казнить или убрать как-нибудь.

– Ладно, – стараясь прогнать грусть и тревогу, произнес Скопин. – Выпьем, Яков, за наш новый поход.

– Скоро?

– Скоро, за неделю соберемся.

– Это хорошо. За это можно выпить, – поднял чарку Делагарди.

Через несколько дней князь Воротынский пожаловал в дом к Скопину и пригласил стать крестным его сыну-младенцу.

– Почту за честь. А когда крестишь, князь Иван Михайлович?

– Да назначил священник наш на двадцать третье апреля.

– Ну, успеем.

– А что торопиться?

– Государь назначил поход.

– Ну, то-то. Приезжай, уважь.

Крестили новорожденного в домовой церкви. И тут Скопин узнал: восприимницей будет еще и Екатерина Григорьевна, жена Дмитрия Ивановича Шуйского, дочь известного на Руси Малюты Скуратова.

Окрестили княжича, надели золотой крестик. Передали крестным отцу и матери. Затем орущего младенца унесла мамка-нянька к родной матери. И началось застолье, крестинный пир.

Продолжалось пиршество долго. Чары подымали и выпивали бесчисленно. Веселилась рядом с молодым кумом Михайлой Скопиным и Екатерина Григорьевна, все шутки шутила да вина подливала. Потом как-то нечаянно вдруг пропала. Никто и не заметил – когда ушла. Гости еще погуляли, попировали.

А Михайла Скопин неожиданно заболел. Побледнел, ослаб. Хлынула кровь из носа. Голова закружилась. Кинулись за домашним лекарем, – он, говорят, на Торг ушел. Скопину становилось все хуже.

Воротынский, встревоженный, опечаленный, поскорее велел запрягать каптану, везти Скопина домой.

Дома к нему бросились мать с женой. Слуга Федька, что был с князем на крестинах, наморщив лоб, говорил о чем-то матери. Уложили Михайлу в постель, стали какое-то питье теплое делать для него. Но ему становилось все хуже. Боли страшно терзали внутренности молодого князя.