Книга Ржавое зарево - Федор Чешко

— Йо, коноп. Кйел.

— Да не «п», а «б»! Вот ведь истинно что полудура — простой вещи повторить не способна!

— Нэй. Не правильно. Ушиб… Ошибка. Пальдур — это имя для манн… Для муж, мужики.

Помянув мужиков, Аса невольно глянула в сторону костра. Глянула, увидела Кудеслава сидящим и, тихонько охнув, торопливо повернулась к нему спиной.

— Да не ерзай, я не гляжу, — буркнул Мечник. — Больно надо мне…

Это была не совсем правда: глядеть он перестал уже после того, как договорил. А прежде успел заметить на правом Асином плече шрам… не шрам даже — подобье того, что остается после нешуточных ожогов. Крепко же замесили кожу и мясо на этом плече вражья секира да надетая без подкольчужника железная рубаха! А жаль. Хоть и чересчур мускулисто оно, плечо-то, но все же увечить такое шрамами означает… означает… в общем, досадно же, когда портят красивое!

Впрочем, поводов для досады имелось предостаточно и без урманкиных шрамов. Вид мирных собеседниц, например — словно бы не дикая глушь кругом, словно бы не грозит нападенье чудищ, засланных из трудновообразимых краев… Беспечность спутников, потерянный день, собственная непростительная сонливость, явившаяся причиною этой потери… И что-то еще.

Кудеслав не сразу понял, что именно показалось ему неправильным, раздражающим в тогдашнем тихом да ясном предвечерье. Не сразу, но понял: именно тишина.

Ветер — надоедливый, бесконечный, не стихавший с самого начала пути — пропал.

И что же это должно означать?

То, что опасность миновала?

Или наоборот?

Между тем Векша сунула недочиненные штаны Мыси («На, пошей-ка!») и отправилась к мужу. Глядя ей вслед, Мысь коротко и выразительно шевельнула губами, однако не осмелилась ослушаться или хоть выразить свои чувства более слышимо.

Голоногая да босая Горютина дочь шла не слишком быстро и смотрела на ходу куда угодно, только не на поджидавшего ее Кудеслава. Тому показалось даже, будто не слишком-то ей хочется к нему подходить, как если бы собиралась Векша сделать что-то нужное, однако для нее неприятное.

Прав был Мечник или же нет, но на преодоление полутора десятка шагов его жена потратила многовато времени. А тут еще по дороге ей подвернулось что-то колючее, и пришлось попрыгать на одной ноге, держась за обиженную ступню… При этом Векша так морщилась и ойкала, словно по меньшей мере палец сломала. Получилось до того похоже на правду, что Кудеслав сорвался с места и кинулся к жене.

На маленькой, но отнюдь не мягкой ступне не обнаружилось ничего опаснее въевшейся в кожу грязи. Только тут до Вятича дошло, что Горютино чадо очень хочет быть несчастным или хоть казаться таковым — чтоб, значит, пожалели и не бранили.

Не бранили…

За что?

За то, что не разбудила вовремя?

Ой, вряд ли.

Без сомнения, Векша считала, что, оберегая мужнин сон, она поступает правильно. А уж если она считает, что поступила правильно, то любая брань ей нипочем. Терпеливо выстояла бы перед мужем, слушая его укоры — молча, ковыряя босой ногой стылую желтую листву, изо всех сил глядя в сторону да мрачно сопя…

Нет, Мечник готов был поклясться: его жена собирается признаться в чем-то, что ей же самой кажется НЕПРАВИЛЬНЫМ.

Или даже вернее, что она покуда окончательно не решила, стоит ли вообще сознаваться.

И еще Мечник понял (только не тогда, а гораздо раньше): при подобных случаях начинать даже самые осторожные выспрашивания означает утверждать свою супругу в уверенности, будто признаваться все же не стоит.

Оставив в покое женину ступню, Кудеслав возвратился к костру. Подобрал валяющийся на земле урманкин полушубок, не глядя протянул его Векше, сопение которой все время слышал у себя за спиной:

— Отнеси ей — поди, уже зубами стучит. Да обуйся! Сапоги твои где?

— Там, — махнула рукой Горютина дочь, — скинула, где и штаны…

Она вздохнула раз-другой и отправилась выполнять мужнину волю. Мечник тем временем почти сумел разбудить Жеженя. После нескольких толчков да окликов Чарусин закуп приподнялся, мутно и злобно глянул на склонившегося над ним вятича и, закутавшись с головой в свою меховую одежину, рухнул обратно.

Ладно уж, леший с ним…

— Ты чего смурной? — это возвратилась Векша.

Возвратилась (обутая), опустилась на корточки возле угасающего костерка и снизу вверх заглянула в вятичево лицо.

— Чего смурной-то? — повторила она. — Недоспал?

— Насмешничаешь?! — Кудеслав готов был разъяриться всерьез, однако тяжкий да виноватый вздох жены словно бы сдул его ярость.

— Небось серчаешь, что день потерялся? — тихонько спросила Векша.

— А то! — Кудеслав присел рядом с ней. — Только уж теперь-то серчай — не серчай…

— Я так и думала, что ты осерчаешь, — вздохнуло Горютино чадо.

Помолчали.

Потом Векша снова вздохнула:

— Я ему: нельзя, мол, так вот, без него (это без тебя, значит) решать — осерчает же… А он гнет да гнет свое…

— Кто он-то?

— Да Корочун. Говорит… То есть не словами, конечно, а так — думает у меня в голове… Вы, говорит, теперь куда как прытче пойдете — мол, Аса-то ни себя, ни мужа твоего (это моего, стало быть, — опять же то есть тебя) вымучивать больше не станет; насупротив того — поможет ему… тебе… Ну, дозорничать там, и все такое-воинское… Времени у вас, говорит, предостаточно, даже лишнее есть, так что пускай отдохнет… Ну я и…

— Лишнее! — насмешливо фыркнул Кудеслав. — Лишнего времени не бывает. Он что, мудрец-то твой, воображает, будто коль мы доберемся до нужного места в распоследний миг, то хоть что-то сумеем? Вы б с ним лучше вот о чем подумали в твоей голове: чего это ржавые еще ни разу толком не попытались нас погубить? Не знаешь? Так я растолкую: потому что они нас не боятся. А почему? Из глупости своей? Или имеют на то какие-то основанья? — Он смолк и принялся выбирать из кучи припасенного кострового корма хворостинки потоньше да старательно укладывать их на дотлевающие угли.

Потом вдруг передразнил со злою ехидцей:

— «Лишнее время, лишнее время»… А еще за премудрого почитается!

— А если у него тоже есть эти… — Векша обиженно шмыгнула носом, — ну, основанья какие-то? Думаешь, только выворотни так: ежели чего делают, то непременно со смыслом? Корочун же себя не обязывал все мне растолковывать! Я и не пойму всего… И ржавые могут подслушать его мысли, которые аж из этакой вот дали…

— Ишь, как разобиделась за учителя своего! — хмыкнул Мечник с насмешкой, но в то же время и одобрительно.

Он нагнулся к кострищу и приладился было раздувать огонь, но вдруг опять вскинул глаза на жену: