Книга Стыд - Виктор Строгальщиков

— Достань.

— Что? — встревожился Лузгин.

— Виски и стакан.

Лузгин налил старику на два пальца и хотел убрать бутылку в бар, но старик властным жестом остановил его и повелел рассказывать о Слесаренко. Лузгин в задумчивости поднял глаза к потолку, наткнулся взглядом на верхний срез книжного шкафа, решив при этом, что такое их со стариком расположение даже предпочтительнее, и сказал тестю, что, в принципе, Слесаренко был неплохим мужиком, лучше многих из органов власти, не без души и совести, и главное — не вор по определению, по складу характера и воспитанию, из тех немногих бывших работников «совка», которые и раньше работали честно, и не переродились с приходом беспринципного по сути своей рынка. Не знаю, правда, уточнил Лузгин, кем и чем он стал в последние годы, проведенные за границей и в большой «нефтянке», рядом с огромными деньгами, где и мораль, и отношения — совсем иные. На что старик сказал ему — неправда, все и везде одинаково, с одной лишь разницей: чиновник при бюджете ворует не свое, не им заработанное, в «нефтянке» же воруют свое, кровное, на которое разинул налоговую пасть все тот же вор-чиновник, да и почти что не воруют больше, вполне легально получают, так спокойнее. Ну да, сказал Лузгин, основной-то капитал уже давно наворован, теперь нет смысла рисковать, вполне можно жить на зарплату и бонусы, платить с них налоги и считать себя честным человеком. Ты на кого намекаешь, спросил старик. Ни на кого, сказал Лузгин, а вот недавно прилетал из Штатов некто Пасечник, провел здесь две недели, сидя в кабинете, получил за это два миллиона долларов и улетел обратно. Это как, честный заработок? Люди на буровых за две недели получают пятьсот долларов, и ведь именно они добывают нефть, а не пасечники разные. За эти две недели, сказал старик, столь нелюбимый тобой Пасечник придумал, как в будущем году сэкономить для компании двести миллионов, так что один процент в виде вознаграждения — это совсем немного, а быть может, даже мало. А чего такого он придумал, спросил Лузгин. Сколько и где людей уволить, выбросить на вэлфер, или как от налогов уйти? Ты мыслишь очень примитивно, сказал старик, и не представляешь себе всей сложности и многокомпонентности менеджерских решений, тем более твой мистер Пасечник именно тем и славен, что все его советы всегда лежат строго в границах закона. Не мой он, этот мистер, сказал Лузгин, и все равно я никогда не соглашусь, что две недели в теплом кабинете стоят в две тысячи раз больше, чем адский труд на зимней буровой. Совсем не адский, сказал старик, хотя, конечно, с кабинетом не сравнишь, но если буровик предложит, как набурить в тысячу раз больше, он и получит больше ровно в тысячу раз. Но это невозможно, сказал Лузгин, вы сами — буровик, вы сами знаете, тем более что нынче почти и не бурят совсем, по геологоразведке в нынешнем году — ноль метров буровой проходки, а в следующем, по совету разных пасечников, вы и эксплуатационные-то скважины бурить перестанете. Ты снова передергиваешь, сказал ему старик, мы бурили и будем бурить, но разумно, не ради рекордов, как это было раньше, и надо трезво отдавать себе отчет, что нефтяная история в Западной Сибири завершается, мы продержимся еще лет десять. А что же дальше, чуть ли не выкрикнул Лузгин, что будет здесь, чем станут люди заниматься? Вопрос серьезный, согласился с ним старик, но это историческая данность, такое уже давно произошло в Поволжье и Башкирии, и люди там живут, работают; придумаем и здесь. Неправда же, сказал Лузгин, в Поволжье и климат другой, и промышленность, а здесь только болота и никому не нужные большие города, целиком и полностью зависящие от «нефтянки». А ты помнишь, писатель, спросил его старик, как в конце восьмидесятых с вашей, журналистов, помощью зарубили на корню идею строительства в области нефтеперерабатывающих и химических заводов? Как вы тогда орали в своих газетах? Не позволим загубить природу! Вот теперь природой и живите, надо отвечать за свои поступки и слова. Лес-то все равно бездарно вырубили и вывезли за границу, за пятьдесят лет не то что мебельного производства — нормальной деревообработки не освоили, за гроши сосну и кедр на Запад гоните сырьем, кругляком… А ведь нефтехимия в несколько раз прибыльнее нефтедобычи, и спрос на нее в мире растет и растет. Поэтому Омск живет, Саратов, Уфа, Самара, Грозный, а Тюмень скоро сдохнет, и поделом ей, вот так-то. На нефтяной игле полвека просидели! Это же позор, это же надо совсем головы не иметь… Но мебельные фабрики-то строим, сказал Лузгин, одна уже работает. Кто строит-то, сказал старик — шведы с финнами строят, нашел, чем гордиться, хренов патриот… Вы тоже особо-то не гордитесь, сказал Лузгин, вся нефтепереработка ваша как сидела по отдаче на сорока-шестидесяти процентах, так и сидит, а Европа давно уже — под девяносто, а вы мазутом залились. Ну, сказал старик, насчет мазута: тут твой друг-спортсмен большой специалист. Да ладно те, Степаныч, сказал Лузгин, ты лучше мне про Вольфа расскажи.

— Что именно? — спросил старик, печатая донышком стакана влажные окружности на полированной поверхности стола.

Он выпил уже полбутылки и явно не собирался на этом останавливаться. Дважды приходила теща и спрашивала через дверь, не пора ли; и если в первый раз старик ответил, что он скоро, то во второй отправил жену спать таким хозяйским рыком, что Лузгин и не услышал, ушла ли теща исполнять или так и обмерла под дверью.

— Что он за человек был. И при каких обстоятельствах умер.

Потом, когда старик покинул кабинет, ступая в потемках тяжело, но твердо, а было это уже в третьем часу ночи, Лузгин вылил в стакан остатки из бутылки, получилось больше половины, и выцедил виски сквозь зубы, почти не чувствуя вкуса, а лишь длительный мягкий ожог на языке и в горле. Он хотел было послушать, как все записалось, но пришлось бы лезть на шкаф, а в голове уже росла теплая вата, в ушах начинало постукивать, и привычная глухая пустота внутри стала наполняться, и он заснул, не раздеваясь, на диване.

13

Нетронутая взрывом часть «Империала» была открыта для посетителей, в том числе и знакомый Лузгину ресторан, зал которого при свете дня показался ему не столь просторным, как это представлялось при свете электрическом. За окнами была видна часть набережного шоссе, расчерченного на квадраты четкими линиями строительных лесов, по которым беззвучно перемещались рабочие в куртках с капюшонами — фасад заново отделывали мрамором. Лузгин сидел за столиком, пил чай с лимоном и сам к себе прислушивался. Никаких особых перемен в организме после вчерашнего он не ощущал, ничего у него не болело, кроме того, что тихонько болело давно, и это было даже несколько обидно (ну как же так, сорвался, взял и выпил, и никаких тебе последствий), и следовал пугающий своей очевидностью вывод, что, коли все так безобидно и легко, то значит — можно, хотя бы иногда.

Звонок раздался утром, в начале девятого. Лузгин не сразу нашел свой мобильник — чирикал близко, но неясно где — и спросонья произнес: «Да, Валя, слушаю тебя», — но голос в трубке выплыл не ломакинский. «Увидеться надо», — сказал незнакомец. «Кто это?» — спросил Лузгин, испытывая и раздражение, и странное чувство вины: присутствовало в голосе что-то такое, что он обязан был расшифровать. «Ты знаешь, кто я», — сказали в трубке. И тут Лузгин вспомнил. «Хорошо, — сказал он, — назначайте, где и когда».