Книга Бои у Халхин-Гола (1940) - Давид Иосифович Ортенберг

дорогой!

Кравченко восхищается боевой работой своего задушевного друга Рахова. Этот не выпустит вражеский самолет, пусть же сам его и добьет. Ага! Японская машина уже грохнулась о землю, а летчик повис на парашюте.

В степи догорали пять японских самолетов, когда Кравченко вернулся в свою юрту…

II

Его никогда не увидишь унылым. Он жизнерадостен, кипуч. Но есть и еще черта в его характере: неудовлетворенность. Он жизнерадостен потому, что видит и чувствует мощь советского народа, счастлив его великими делами. И неудовлетворен в том смысле, что хочется сделать еще и еще больше, потому что всем своим существом он ощущает величие задач советского народа, строящего коммунизм.

Все это у командира, в душе его, просто и слитно, как стук сердца, как дыхание. Вот он возвращается на аэродром с боевой «прогулки». Около самолета, а потом в юрте, рассказывая о победе, говорит и о промахах. Иногда он остается на аэродроме, а летчики уходят на поиски врага. На командный пункт словно переносится все напряжение боя.

Герой Советского Союза В. Рахов

Командир требует от связистов непрерывных донесений, садится за телефонный аппарат сам. И когда из глубины неба слышен гул и уже снижаются на площадку истребители, он вскакивает за руль автомобиля. «Эмочка» его несется чуть не бреющим полетом. Для него это священно: встретить летчика, разыскать его, если он сел не на своей площадке.

Однажды в жарком бою Кравченко сбил два японских самолета. Потом ушел от целого звена противника на бреющем полете, змейкой, не давая стрелять по себе. Внизу были горы, монгольские сопки. Кравченко увидел, что бензина почти не осталось. Он выбрал лощинку, выровнял машину, в трехстах метрах от земли выпустил шасси и сел. Несколько часов он прождал около самолета, забросав его травой, чтобы не блестел на солнце. Хотелось пить. Он выкурил (шесть папирос залпом. Помощь ниоткуда не приходила.

Напряженно продумывая линию полета, Кравченко пытался ориентироваться. Выбрав направление, решил итти пешком к своим. Быстро вышел из сопок. До самого неба во все стороны раскинулась степь, безлюдная, глухая…

Скоро его охватила нестерпимая жажда, стягивало горло. Среди буйных степных трав вдалеке блестело озеро. Он добежал до него, снял сапоги и зашел в воду, чтобы хоть немного освежить горевшие ноги. Зачерпнул ладонями воду и выплюнул ее: вода была горькая, соленая. Вышел на берег и стал обуваться. Но сапоги не лезли на распухшие ноги. Он бросил сапоги и пошел босиком.

Шел целый день и вечер. Ноги были потерты и изранены колючками. Вокруг все та же голая пустынная степь. Он невыразимо страдал от жажды и жары. Звенело в висках, перед глазами плыли зеленые, красные, оранжевые круги. Его мучили миражи. Вечером над горизонтом зловеще пылало оранжевое солнце, а на востоке всходила кровавая луна. В полночь он упал обессиленный и ненадолго уснул. Л потом опять шел, весь второй день. Поднялся ветер, набежали тучи, начал брызгать дождик. Он расстелил реглан, на коже собралась вода, и он выпил ее.

Сильно хотелось есть, желудок сжимали судороги боли. Он рвал желтые цветы, жевал и выплевывал. Потом нашел побеги дикого лука и стал их есть. Лук был пронзительно горький, во рту от него горело. Разыскал солодковый корень: над землею ботва, желтенькие цветочки, а в земле корень в палец толщиною. Поел и стало немного легче.

Пронесло тучи, и снова нестерпимая жара. Опять хотелось пить. Он все шел и шел. К вечеру увидел впереди черное пятно. Подумал, что это лужа, добрался до нее и упал на землю. Лужа вся была усеяна мухами. Он руками разогнал их и выхлебал жадными губами воду. Ее было стакана четыре. Пил до тех пор, пока песок не попал в горло. Подождал, когда вновь соберется вода, и выпил ее всю до последней капли. И увидел, как на месте лужи сразу образовалась сухая корка.

Ночью Кравченко уснул среди кочек. Перед зарею сильно замерз и проснулся. Кутался в реглан, вновь засыпал и просыпался от озноба. Утром ноги отказались итти. Страшным усилием воли заставил себя подняться и опять пошел, сняв майку и обмотав ею свои избитые, израненные ноги. В стороне увидел пару дроф. Он экономил патроны своего пистолета, но тут решил их убить. Полз, а сторожкие степные птицы отходили. Он опять полз и опять отходили они. Выругавшись, пошел дальше. И вдруг увидел впереди грузовую машину. Он выстрелил в воздух, но машина, не останавливаясь, ушла. Вскоре он увидел другую машину. Снова выстрелил, и шофер остановился. Обросший, грязный, оборванный и босой, он еле дошел до автомобиля. Шофер взял свое оружие на изготовку.

— Свой, братишка, свой, — прокричал ему Кравченко, протягивая руку.

Шофер дал левую руку, а в правой держал винтовку. Потом шофер дал попить воды из фляжки. В кузове машины нашлась корка хлеба, и Кравченко жадно съел ее. Подошла легковая машина, остановилась. Оттуда вышел капитан. С нескрываемым подозрением посмотрел он на Кравченко.

— Дайте мне воды и покушать.

— Нет.

— Да я ведь, я… — и Кравченко рассказал о себе.

Командир посадил его с собой в легковую машину, накормил и довез до штаба армейской группы. Кравченко просил доставить его прямо к командующему воздушными силами. Капитан, подозрительно глянув на него, сказал:

— А вот я вас к ответственному дежурному доставлю.

Кравченко вышел из автомобиля и, увидев командующего армейской группой, поспешил к нему. Капитан кинулся было наперерез, но командующий уже узнал героя-летчика.

Потом Кравченко рассказывали, что многие считали его погибшим, но друзья, знавшие его хорошо и видевшие в бою, не верили этому. Кравченко улыбался. По-прежнему светились его лукавые глаза, и ему было уже приятно вспоминать и рассказывать, как шел он по степи, прошел больше сотни километров и все-таки добрался до своих.

После этого Кравченко еще строже требовал, чтобы к приземлившимся летчикам немедленно мчались товарищи.

Был однажды ранен летчик Райков. Он посадил самолет, и его встретили отеческие объятия Кравченко. Командир сам оказал первую помощь Райкову и без пощады распушил замешкавшегося санитарного инструктора. Он сам отправил раненого в лазарет. И на прощанье Райков, преодолевая боль, улыбнулся своему командиру. Это была улыбка большой любви, доверия, боевой дружбы.

…Молодой летчик вернулся из первого боя с пробоинами в крыльях и в хвосте самолета. Взволнованный, он рассказывал:

— На нас насыпались сверху. Я и не заметил, как меня рубануло!

— Самое главное воротился целым. Молодец! — дружелюбно и мягко сказал Кравченко. — Давай-ка, посмотрим пробоины…

Они обошли самолет. Командир безошибочно определял по пробоинам, из какого положения стрелял