Книга Удивительная жизнь Эрнесто Че - Жан-Мишель Генассия

Погода этим утром была просто замечательная, и Рамон с Хеленой устроились на скамейке в сквере. Он разглядывал старинные статуи на крыше дворца. Их головы были повернуты в разные стороны, руки напоминали крылья. Ангелы, балансирующие на краю пустоты и готовые взмыть под облака. Рамону они напомнили канатоходцев. Хелена дала ему сигарету, они покурили, и он достал из кармана свою всегдашнюю книгу, а она запрокинула голову и убрала со лба челку, чтобы позагорать. Так прошло несколько минут, потом она открыла глаза и долго смотрела на Рамона.

– В чем дело? – улыбнулся он.

– Почему ты все время читаешь одну и ту же книгу?

– Она всегда при мне… – Рамон показал Хелене форзац томика.

– Впервые вижу это имя. У нас есть поэт Ян Неруда[132].

– Думаю, он взял этот псевдоним из восхищения поэзией Пабло[133], величайшего поэта на свете. Я всегда воспринимал его как спутника, как единственного друга, хотя видел всего один раз. Знаешь, он совсем не похож на поэта. Неруда – самый свободный человек из всех, кого я встречал в этой жизни. Я ношу его книгу у сердца и никогда с ней не расстаюсь. Очень часто вечерами в Сьерра-Маэстра, во время партизанской войны, я читал стихи моим людям. Большинство впервые слышали эти волшебные строки, но чувствовали их гениальность. Стихи Пабло были олицетворением революции. Я даже записал один сборник целиком на пленку. Мне не важно, кто и что думает о стихах Неруды, я люблю их больше всех остальных. В молодости я читал их кузине, они уже тогда бередили мне душу.

– Прочтешь что-нибудь?

– Сейчас переведу мое любимое, он написал его в двадцать лет.

Рамон полистал книгу, нашел нужную страницу и успокоил дыхание:

Я люблю любовь морских скитальцев:

поцелуют – и прощай.

Обещают возвратиться.

Не вернутся, так и знай.

Что ни порт – еще невеста…

Манит моря водоверть.

Там в постели белой пены

на себе их женит смерть[134].

Рамон и Хелена очень скоро стали завсегдатаями «Славии». Ничего особенного для этого не требовалось: бывать регулярно, здороваться, перекидываться парой слов то с тем, то с другим посетителем. Рамон вызывал всеобщее любопытство. Что за птица этот тип? Туристов сегодня в Праге немного… Хелена объясняла, что ее друг уругваец, работает в Министерстве сельского хозяйства, а в Чехословакию приехал, чтобы поправить здоровье на водах в Карловых Варах. Все сразу нашли чужеземца, знавшего всего несколько слов по-чешски, очень симпатичным. К тому же Рамон щедро угощал посетителей невиданно длинными и ароматными сигарами. Хелена время от времени делала пару-тройку затяжек и постепенно входила во вкус.

– Мы с тобой так ни разу и не сыграли в шахматы, – сказала она, возвращая сигару Рамону.

– Ты играешь?

– Не слишком хорошо.

– Так говорят все сильные игроки. Лично я скромникам не доверяю.

Рамон уступил Хелене белые фигуры, и партия началась. Она в отличие от него долго обдумывала каждый ход, сидела, склонившись над доской, и не замечала ничего вокруг. Рамон уделял игре куда меньше внимания, чем прекрасному лицу Хелены, и это было ошибкой: она то и дело «съедала» какую-нибудь черную фигуру. Когда Рамон совершил очередной зевок, Хелена взяла его коня, и положение стало совсем тяжелым.

– До чего же ты агрессивна! Кто тебя научил такому стилю игры?

– Людвик. Он чемпион. Участвует в турнирах. Чешская школа – антипод русской, она исповедует атакующий стиль.

– Я так и понял, что тебя наставлял не Йозеф, он слабовато играет.

– Ты не прав, он просто не любит огорчать своих гостей, вот и позволяет им выигрывать.

– Ты всерьез вознамерилась меня победить?

– А ты как думаешь?

Рамон задумался, потом пошел слоном. Хелена почувствовала опасность и сделала рокировку, черная королева оказалась под ударом, и Рамону пришлось пожертвовать вторым слоном. Пенсионер, сидевший за соседним столиком, встал и подошел понаблюдать, окутав их дымом своей сигары. Понимая, что положение почти безнадежное, Рамон применил тактику «выжженной земли», без конца производя размен фигур. Хелене пришлось предложить ничью.

– Сама виновата, не сумела вытянуть концовку.

– Ты играешь по-настоящему хорошо. Обычно я выигрываю. Еще партию?

– Давай лучше завтра.

– Если хотите, я в вашем распоряжении, – встрял пенсионер.

– Что он сказал?

Хелена перевела.

– С удовольствием. – Рамон начал расставлять фигуры.

Одно обстоятельство очень огорчало Хелену: она не могла повести Рамона в кино на фильмы чешской «новой волны» – ни один не был дублирован ни на испанский, ни на французский. Хелене почему-то казалось, что между ними всегда останется незаполненная пустота, даже пропасть, если Рамон не увидит картин, которые она считала важнейшей составляющей национальной культуры.

Однажды вечером они оказались у «Люцерны»[135], где все еще показывали «Любовь блондинки». Она пообещала, что будет переводить, но Рамон отказался:

– Не расстраивайся, я посмотрю эту ленту, когда ее дублируют на испанский.

– А если не дублируют? В любом случае ты никогда не узнаешь, что я думаю и чувствую.

Главным для Хелены был момент сопереживания и возможность обсудить кино после просмотра.

На стене в холле кинотеатра висели фотографии кадров из фильма, она попыталась рассказать Рамону фабулу, но это оказалось попыткой с негодными средствами, потому что главное – не сюжет, а все остальное: взгляды, которыми обмениваются герои, паузы между сценами, все, что невозможно запечатлеть на пленке.

– Это история нашей страны за те двадцать лет, когда в людях целенаправленно уничтожалась индивидуальность, подавлялись самые передовые идеи, а ложь и трусость возводились в принцип. Общество закостенело, посредственность стала нормой, и в головах у молодых укоренилась мысль о том, что освобождение может принести только третья мировая война. Вот к чему мы пришли. А потом появились люди, «державшие фигу в кармане», умевшие писать между строк, втискивать в привычную драматургию двойные смыслы, снимать фильмы-«обманки». Юмор и насмешка стали нашим любимым оружием. В «Блондинке» авторы говорят о политике вроде бы невинные вещи, а на самом деле это сущая крамола, они показывают жизнь людей с их печалями, разочарованиями и смятением души, человеческую разобщенность и ухитряются при этом надуть цензуру.